О юморе Анненского и Лермонтова

1-18 апреля 2021

"И был он долго весел и невесёл".
В. Болотин¹

О юморе у Анненского написано давно и серьёзно. Включая иронию², которая называлась, например "саморазрушающей"³. О юморе самого Анненского писали гораздо меньше. О нём сложилось устойчивое, но одностороннее представление как о человеке, страдающем "от фатального экзистенциального одиночества", затем - "он был настолько замкнут в жизни, что сам редко впускал в свой мир другого"⁴. Однако так можно сказать о многих из нас. А у А. И. Червякова я прочитал: "Концептуальность "юмора" обусловила тотальную пронизанность "юмористическим" началом всего наследия Анненского"⁵. Только я бы, пожалуй, и кавычки убрал.

Чествования, юбилеи и рестораны

март - апрель 2021

(Может быть, это подступ к теме "Анненский и выпивка" или "Анненский и алкоголь", завещанной мне Борисом Фёдоровичем Егоровым).

25 октября 1909 г. состоялся банкет по подписке в ознаменование выхода 1-го номера журнала 'Аполлон'. И. Ф. Анненский выступил с речью, в которой предложил также отметить 10-летие литературной деятельности главного редактора журнала С. К. Маковского, читал стихи. Это событие много раз упомянуто в исследовательской литературе. Но где это было?

С. К. Маковский в главе 'Иннокентий Анненский - критик' своей книги 'На Парнасе Серебряного века' пишет, что торжество произошло в ресторане 'Донон' (который, кстати, находился в том же здании, что и редакция, - ул. Набережная Мойки, 24). И долгое время я принимал это как данность, потому что писал руководитель журнала. Тем более, что в основе главы - статья 1922 г.; не слишком много лет прошло, чтобы запамятовать.

А вот участник события и сотрудник журнала И. фон Гюнтер в своих более поздних воспоминаниях назвал ресторан 'Кюба'. Но он "из-за многих рюмок водки, перцовки, коньяка и прочего" мог и перепутать.

Однако 28 октября ежедневная газета 'Обозрение театров' в календарной справке сообщила, что "третьего дня в ресторане Пивато состоялся оживленный банкет редакции и сотрудников журнала"*. Но отчего бы и газете не перепутать? - дело нередкое.

* Литературно-артистический календарь PDF // Обозрение театров. 1909. ? 888. 28 окт. С. 11. Без подписи. См. на странице журнала 'Аполлон'.

Современный автор пишет (пользуюсь текстом в Интернете):

"Большой известностью пользовался ресторан 'Братья Пивато' (Б. Морская ул., 36). У 'Пивато', как и в других знаменитых ресторанах города, нередко устраивались обеды и ужины в честь той или иной знаменитости - литературной, художественной, артистической или научной. В частности, 25 октября 1909 года у Пивато был организован торжественный обед в честь С. К. Маковского, создателя журнала 'Аполлон'."

Юлия Демиденко. Рестораны, трактиры, чайные. Из истории общественного питания в Петербурге XVIII - начала XX века. М.: Центрполиграф. 2011.

Основания для сообщения об обеде, к сожалению, не указано. Помочь решить задачу могло бы меню, на котором расписались участники банкета. О нём упомянул Р. Д. Тименчик в прим. 52 к известной публикации 'Письма Валентина Кривича к Блоку'*. Но для этого надо попасть в архив.

* Письма Валентина Кривича к Блоку / Предисловие, публикация и комментарии Р. Д. Тименчика // Литературное наследство, т. 92, кн. 2, 1981. С. 322.  PDF

В конце концов, я обратился к специалистам. Сведения, делающие решение однозначным, сообщил Александр Ипполитович Червяков. Это два письма А. Блока к матери, от 24 и 28 октября 1909 г. Тексты этих писем не вошли в 7-й синий том собрания, подготовленного В. Орловым, и были опубликованы в давней книге 'Письма Александра Блока к родным', подготовленной М. А. Бекетовой*. Слава богу, она нашлась в Интернете. В первом письме Блок пишет: "Завтра придется "чествовать" Маковского у Пивато (по пов. выхода 1 ? 'Аполлона')". А во втором: "В воскрес. чествовали 'Аполлон' у Пивато - было довольно трезво и весело, говорили хорошие речи и хорошие стихи." Не мог Блок ошибиться дважды - накануне и спустя три дня.

* 'Письма Александра Блока к родным'. Л.: Academia, 1927. Т. 1. С. 277-278.

Ещё одно подтверждение ресторана 'Пивато', подсказанное мне, - запись М. А. Кузмина в дневнике от 19 октября 1909 г.*. Здесь в конце книги есть небольшая справка: "'Братья Пивато', фешенебельный итальянский ресторан (Б. Морская ул., 34); владелец Ф. Ф. Кенар" (с. 789).

* Кузмин М. А. Дневник 1908-1915 / Подгот. текста и коммент. Н. А. Богомолова и С. В. Шумихина. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2005. С. 178.

С адресом - полный разнос. Я нашёл и указание на ? 38. С улицей ясно, а "где ж этот дом?".

Значит - 'Пивато' (или 'Братья Пивато'). В названии что-то итальянское. Связан ли ресторан с симбирским 2 гильдии купцом Демидом Ивановичем Пивато? Который на самом деле - итальянец Доминико Пивато, попавший в плен при разгроме наполеоновской армии. Он остался в России и стал коммерсантом. Жительствовал и в Симбирске, и в Тамбове, где на улице Большой Астраханской владел трактиром 'Берлин'. Тем самым, в котором бывал М. Ю. Лермонтов и даже запечатлел в 'Тамбовской казначейше' как одну из немногих достопримечательностей города.

И где же всё-таки находился ресторан в Петербурге? М. А. Бекетова сделала примечание: "Ресторан на Морской (ныне ул. Герцена)". Сегодня это снова улица Большая Морская. Но дом указывают и 36 и 16, где, кстати, находилось ещё два ресторана, в том числе 'Кюба' ('Парижский'). Плюс перенумерация. И если о 'Дононе' и 'Кюба' сведения можно найти, то о 'Пивато' - ничего. Но ясно: банкет 'Аполлона' был именно в нем.

Хотя с 'Дононом' Анненский тоже пересекался. Есть в архиве Ф. Ф. Фидлера телеграмма от Анненского прямо в ресторан, для Я. Г. Гуревича: "Прошу Вас передать мои горячие приветствия многоуважаемому юбиляру". То есть Ф. Ф. Фидлеру, сослуживцу Анненского по гимназии Гуревича. Это было в 1903 г.; отмечали 25-летие литературной деятельности Фидлера, который в 1878 г. впервые выступил в печати с переводами на немецкий язык из русской литературы. В этом отношении он опередил Анненского, хотя был на 4 года моложе. Но мы ведь знаем из поздней автобиографии, написанной для того же неутомимого Фидлера, как он сам сдерживал себя, потому что "твердо держался глубоко запавших мне в душу слов моего брата Николая Федоровича: "До тридцати лет не надо печататься"".

А. И. Червяков, опубликовавший телеграмму, указывает и на такой случай*: "В начале 1909 г. именно Анненский был редактором юбилейного адреса, преподнесенного Зелинскому профессурой Высших женских историко-литературных и юридических курсов Н. П. Раева (см. письмо П. П. Митрофанова Анненскому от 28 января 1909 г.: РГАЛИ. Ф. 6. Оп. 1. ? 353. Л. 20)". Видимо, тоже подразумевается научно-публицистическая деятельность, потому что 50 лет Зелинскому исполнилось только в сентябре того года.

*  Письма I. С. 187.

И вот что интересно: а отмечал ли Анненский свои юбилеи? Ведь это могло быть и его 50-летие, и 25-летие публикаций, и 25-летие педагогической службы. Я не встречал сведений об этом. Но есть единица хранения в архивном фонде Анненского, посвященная этому**.

** РГАЛИ. Ф. 6. Оп. 2. Ед. хр. 6. Поздравительные адреса учеников Царскосельской мужской гимназии, Санкт-Петербургской восьмой гимназии, сослуживцев по Покровской гимназии И.Ф. Анненскому к юбилеям и памятным датам. 1895-[1900-е]. 16 л.

Вообще мы знаем у него целый ряд статей, приуроченных к юбилеям, начиная с первого после учебы в университете филологического исследования "Из наблюдений над языком и поэзией русского Севера" PDF и первого педагогического - "Стихотворения Я. П. Полонского как педагогический материал". И далее: 'Художественный идеализм Гоголя', 'Об эстетическом отношении Лермонтова к природе', 'Генрих Гейне и мы' и др. Конечно, отдельно надо назвать речь 'Пушкин и Царское Село' и само непосредственное участие Анненского в торжествах 1899 г. Так что его предложение на банкете 25 октября 1909 г. совместить событие с 10-летием литературной деятельности С. К. Маковского не выглядит неожиданной случайностью. Он не был затворником, каким его иногда представляют. Он бывал на торжествах, любил и умел чтить имена, в том числе и в ресторанах.

Однако одно чествование самого Анненского всё же зафиксировано сыном. Он описал прощание отца с гимназией Гуревича, когда "ученики носили его по классам на руках, причём настолько вошли в раж, что даже разбили его ногами несколько попутных стёкол" (ЛМ, с. 76).

В те давние 1880-е годы В. И. Анненский-Кривич отмечал ещё, что квартиры семьи были местом "дружеских собраний и интимных обедов у нас по понедельникам" (ЛМ, с. 61). Сюда же можно добавить и его общие характеристики отца: "Он был очень радушный и хлебосольный хозяин в большом и в малом" (ПК, с. 112), "Был он человеком очень щедрым, широким и по натуре и по привычкам, утонченно любезным в общениях с людьми" (ПК, с. 112). И уже в поздние годы, в Царском Селе, мемуаристы отмечают широту дружеских обедов во время домашних чтений Анненским своих произведений. Это противоречит мифологическому образу "чопорного" педагогического функционера. Но можно опять процитировать В. И. Анненского-Кривича: "Для меня лично в отце всегда соединялось несколько совершенно разных людей" (ПК, с. 109).

"Странные, совершенно несхожие между собой черты уживались в отце очень гармонично <...>. Этот чисто кабинетный, серьезнейший и ученейший человек любил и лаковую обувь, и стильность в платье, и белую кризантему в петлице фрака..." (там же).

"Не казалось странным и то, что этот серьезнейший и столь "непростой" человек с таким искренним простодушием любил, напр., дни своих именин, причем хотя и в шутливой форме, но весьма настойчиво просил знакомых дам, в этот день у нас бывавших, быть непременно в светлых платьях" (ПК, с. 110).

К последнему можно добавить из письма П. П. Митрофанова от 24 ноября 1901 г.: "Я знаю, дорогой Иннокентий Федорович, как любите Вы в день своих имянин увидеться с вашими друзьями и знакомыми, дальними и ближними, далекими и близкими".

Тем более парадоксально, что Анненский совмещал такие свои черты с глубоким внутренним скепсисом, нашедшим выражение ещё в черновике речи о Гоголе (около 1890 г.):

"Да разве не скажет каждый из нас, что 50-летие пушкинской смерти которое дало возможность миллионам полуграмотных людей прочитать 'Полтаву' и 'Медного всадника', есть более значительное дело для России, чем вся серия московских обедов и речей при открытии пушкинского памятника на вымученные рубли".

К этому можно добавить пушкинские "памятники, обеды и речи" из доклада-статьи 'Бальмонт - лирик' (1904-1906).

И особенно - в письме к Е. М. Мухиной от 2 марта 1908 г.: "люди упорно, в виде дорогого им пережитка и в, может быть, законных целях самоуслаждения - толпе так же, как и отдельному человеку, нужен жир, а значит, и сахар, - люди упорно, говорю я, чествуют "гениев" не только монументами - куда ни шло <...> но речами и даже обедами. Это не столько смешно по отношению к чествующим, которые забавляются, как умеют, как <к> тем, которых чествуют...".

Тем не менее, и в 1909 г. Анненский - активный участник чествований. Об "обеде" в "Аполлоне" уже говорилось, а "В начале 1909 г. именно Анненский был редактором юбилейного адреса, преподнесенного Зелинскому профессурой Высших женских историко-литературных и юридических курсов Н. П. Раева (см. письмо П. П. Митрофанова Анненскому от 28 января 1909 г.: РГАЛИ. Ф. 6. Оп. 1. ? 353. Л. 20)"*.

* Червяков А. И. // Письма I. С. 187. Прим. 21. - Письмо Анненского к С. Н. Сыромятникову от 7 февраля 1896 г.

И ещё про один юбилей.

В письме Блока к матери от 28 октября 1909 г. есть и такое место: "Приходится согласиться только участвовать на вечере по пов. 50-летия Литерат. Фонда 15 ноября в зале Тенишева. Буду там читать стихи Майкова (вероятно, из 'Трех смертей')". Юбилей отмечался широко, было несколько торжественных мероприятий, в том числе "обед". Неизвестно, участвовал ли в них Анненский; по-моему, он не имел формального отношения к Литературному Фонду. (А вот почему Блок на юбилее Фонда хотел читать стихи А. Н. Майкова, да ещё из 'Трёх смертей'?).

Зато к нему самым непосредственным образом относился его старший брат Николай Фёдорович. С 1897 г. он был его казначеем, приняв эти обязанности от одного из старинных активистов Фонда - Я. Г. Гуревича, директора учебного заведения, в котором начинал свою педагогическую службу Иннокентий Федорович. 2 февраля 1912 г. Н. Ф. Анненский был избран председателем Литературного Фонда.

Ф. Д. Крюков записал:

"Помню, на юбилейное заседание, посвящённое 50-летию Литературного Фонда, я затащил своего приятеля - профессора <...>. На заседании в числе других ораторов выступал и Н. Ф. Анненский. Речь его была посвящена памяти Н. К. Михайловского. Это было выступление чисто академическое, не боевое, где обыкновенно с особым блеском развёртывался Н. Ф., - но и эта, на мой взгляд, спокойная и ровная речь изумила и зажгла моего правого приятеля огнём своей искренней веры в торжество великой борьбы за свободу и благо народа, пленила своим юношеским энтузиазмом".

Может быть, Крюков говорил о заседании в зале Городской Думы, состоявшемся 8 ноября 1909 г. Мне попалась фотография (фотограф К. К. Булла) этого заседания, выставлявшаяся на продажу Аукционным домом ЛИТФОНД (8 окт. 2015, аукцион ? 1, Лот 157, эстимейт: 35 000 - 40 000 руб). Конечно, в центре стоит Н. Ф. Анненский, слева от венка с буквой L. Человек, стоящий слева от него очень похож на В. Г. Короленко. Вообще распознать лица на фотографии очень интересно, включая портреты. Возвышается, понятное дело, Николай II. А вот крайний слева, на уровне стола президиума, наверное, портрет Ф. М. Достоевского. Далее опознать кого-то трудно; во всяком случае, на основателя Фонда А. В. Дружинина никто не похож. Справа от Н. Ф. Анненского - может быть, портрет Н. К. Михайловского. А крайний справа - портрет И. С. Тургенева, конечно. Из сидящих в президиуме крайний справа, видимо, С. А. Венгеров. Остальных узнать затрудняюсь.

Попалась в Сети ещё фотография - это уже "обед". В центре правой части стола, под зеркалом на стене, сидит Н. Ф. Анненский, повернув голову слева направо и подперев её рукой. А кто там ещё? И ресторан ли это? Наряду со свидетельством Блока мне где-то встречалось, что банкет Литературного Фонда был в 'Малом Ярославце' ('Малоярославце') на Б. Морской, 8 (в том же здании, что и 'Кюба'). Это был более демократичный ресторан, чем другие, во всяком случае, по цене, и отличался русской кухней.

13 января 2023

Но вернусь к Иннокентию Федоровичу и посмотрю на самое главное у него - стихи. Может показаться удивительным, но в них тоже есть рестораны. Вот дарственная надпись на 'Второй книге отражений' (1909) для П. П. Потемкина, скандально известного, молодого тогда, поэта - шуточный сонет 'Из участковых монологов'. В нем есть строки:

"ПАрнас. Шато"? Зайдем! Пст... кельнер! Отбивных
МЯсистей, и флакон!.. Вальдшлесхен? В честь соб-брата!

А. В. Федоров делает к этим строчкам два примечания*:

* СиТ 90. С. 584.

Первое в целом верно. Я только добавлю, что слово "возможно" лишнее. Ведь у Анненского стоят кавычки, так что это именно название питейного заведения. Тем более, что дальше - обращение к официанту. Первое слово в названии ресторана дает топографическую привязку к территории Шуваловского парка в бывшем имении графов Шуваловых - Парголово (сегодня это северная окраина Петербурга).  Одной из достопримечательностей парка является насыпной холм Парнас. Он дал название окружающей  промзоне и конечной станции Московско-Петроградской линии метро. Трудно сказать, был ли в Парголово ресторан разряда "шато" в 1909 году; тогда это была дачная местность, довольно популярная, хотя и не шикарная. Там отдыхали и жили многие творческие деятели, представители научно-образовательного круга. Может быть, это была веселая выдумка Анненского, с тем учетом, кому адресовано стихотворение.

Второе примечание надо поправить. Сегодня Интернет с легкостью  показывает, что это название пивоваренного завода в Риге, поставлявшего в Петербург свою хорошо известную в то время продукцию. Но Федорову, человеку другой эпохи, извинительно было не вдаваться в такую  деталь.

Другой пародийный сонет Анненского 'В море любви' посвященный К. Д. Бальмонту, содержит  упоминание широко известного ресторана:

О будем же скорей одним вампиром,
Ты мною будь, я сделаюсь тобой,
Чтоб демонов у Яра тешить пиром,
Будь ложкой мне, а я тебе губой...

Об Анненском в "Заметках" А. Р. Кугеля

10.03.2021

Известно, что появление первых номеров журнала 'Аполлон' вызвало преимущественно негативную реакцию в прессе. Таково начало 'Заметок' Александра Рафаиловича Кугеля (1864-1928) в еженедельнике 'Театр и искусство' (1909. ? 47. 22 ноября. С. 836-839. Подпись: Homo Novus). Он был известным театральным критиком и долговременным редактором этого издания (1897-1918). Известен как консерватор по отношению к модернизму начала 20 в. и свое предназначение ставил высоко:

"Один старый писатель рассказывал мне как-то про покойного романиста Г. П. Данилевского, автора в свое время весьма популярного и известного, что он до самой смерти терзался одним и тем же вопросом:

- Почему меня критика не определяет? Почему на место не поставила? Вот все жду, а никакого определения от критики не получаю...

Так и умер, не дождавшись "определения" <...>" (с. 836).

А. Р. Кугель был одним из тех публицистов, которые выдали "критический паспорт" журналу 'Аполлон' сразу же по его  выходу и И. Ф. Анненскому, как одному из основных авторов первых трёх номеров. Критик пишет далее:

"Нет "определения" свыше, т. е. со стороны критики, и он не знает, кто он, что он, зачем поставлен и что, в сущности, делает. Да существует ли он? <...> Я думаю, что эта черта русской жизни проистекает из тех же причин и особенностей, которые породили рыхлую общественность, не способную к самоуправлению, и склонность к анархическим порывам, другим концом создавшую внутреннюю необходимость "сильной власти"" (Там же).

Оставлю в стороне мысли о "рыхлой общественности" и "анархических порывах" (кстати, актуально-злободневные и поныне), как оставил их и автор. О критике "свыше" - это перебор, и вот это "не знает, кто он, что он" - точно не про Анненского. Видимо, читая первые отклики о выходе 'Аполлона', он написал С. К. Маковскому в начале ноября: "Я слышу со всех сторон упреки", имея в виду свою статью 'О современном лиризме'. А затем: "Я, конечно, знал, чтó я делаю". Более того, сознательно вызывал возможные "упреки": "Мне было бы также очень приятно, если бы автору статьи были даны самые строгие отповеди. Эстетическая задача статьи их во всяком случае достойна".

А Кугель продолжает:

"Вот, например, передо мной лежат две книжки нового художественного журнала 'Аполлон'. Вступительное слово от редакции мне очень понравилось - честное, хорошее слово... оно говорит об "устремлениях всех искренних и сильных" и предвещает, что в журнале "будут споры, будут самые противоречивые решения", ибо "лик грядущего Аполлона нельзя увидеть". Чего, казалось бы, лучше? А вот прочитал я книжки и пришел в уныние. Точно, разноголосица есть. Но ведь разноголосица, собственно, относительное достоинство. Хороша разноголосица людей талантливых, компетентных, понимающих и, наконец, умеющих писать. А вообще, если кто в лес, кто по дрова - что же тут пленительного?" (с. 837).

Следует понимать, что авторам журнала в перечисленных качествах отказано. Это интересно сопоставить с тем значением статьи Анненского, которое признано сегодня. Затем достаётся от Кугеля "философу кружка" Вяч. Иванову за его "несносное дилетантство" в вопросах театра, а также его "ученикам" Вс. Мейерхольду и С. Ауслендеру.

Дошла очередь и до Анненского:

"г. Ин. Анненский, который начинает свою статью 'О современном лиризме' так: "Жасминовые тирсы наших первых мэнад примахались быстро", "отошли и иноземные уставщики оргий", хотя "три люстра едва прошло с первого московского игрища". "Маврикий (sic!) Метерлинк обзавелся собственной Монной-Ванной", и "не вернуть уже нам его нежных лирных касаний". Так, потно и безвкусно коверкая русский язык, г. Анненский собирается учить поэтов и разъяснять поэзию" (с. 838).

И это - "без малейшего касательства редакторского авторитета и "уставщика" со вкусом и чутьем" (там же), то есть при попустительстве С. К. Маковского, - в адрес человека, не только долгие годы преподававшего языки, в т. ч. русский, но и теоретика-языковеда. Но повторяя слова и выражения Анненского, критик тем самым подтверждает действенность его метода, предложенного в статье. Броские её фразы, начиная с первых, как шурупы в дерево, вошли в сознание "рыхлой" литературной общественности и много раз повторялись тогда и потом. Анненский знал, ЧТО и КАК написать. В том же письме к Маковскому он объяснил: "О слоге говорить не буду. Живу я давно, учился много и все еще учусь, и, наконец, печатаюсь более двадцати лет. Трудно при таких условиях не выработать себе кое-каких особенностей в стиле".

И наслышан Анненский о Кугеле был давно. Еще в 1901 г. Б. В. Варнеке сообщал в письме к Анненскому о  том, что собирается предложить Кугелю напечатать трагедию "Меланиппа-философ" в его  журнале.

Успел ли Анненский прочитать эти 'Заметки'? Вряд ли. Не думаю, что у него была возможность просматривать всю периодику. В оставшуюся ему неделю жизни он был очень занят - и делами, и переживаниями. Если так, то и хорошо. А учить поэтов и разъяснять поэзию у него получилось и получается.

Текст А. Р. Кугеля по источнику: "Амфитеатр. Театральная периодика".

О раннем цикле Анненского "Канцоны на посещение Эрмитажа"

20 февраля 2021

Обращаю особенное внимание на первопубликацию раннего цикла Анненского "Канцоны на посещение Эрмитажа" в статье В. Е. Гитина к поэме "Магдалина". Это "трилистник": "На любимую мадонну (Мадонна Murillo, IV)"; "На одну картину"; "На картину Мурильо 'Святое семейство'".

Гитин даёт справку об автографах стихотворений и указывает, что источник первого - "любимая картина - 'Вознесение' Мурильо". Так же исследователь обращается к собственному комментарию Анненского к циклу в поздней автобиографии, написанной для собрания Ф. Ф. Фидлера: "бредил религиозным жанром Мурильо, который и старался "оформлять словами"". Правда, тактично не приводит итоговую авторскую оценку: "Черт знает что!"

На всех трёх изображены молодые женщины, прямо-таки юницы, так что о "вознесении" трудно говорить. Но я пытаюсь рассуждать логично, а это неприменимо к религиозному чуду. И, похоже, что Анненский в первой "канцоне", судя по тексту, имел в виду всё-таки "вознесение" ("Ты сына милого увидишь в небесах"). И в рамках чуда понятны его слова: "Ты - дева прежняя..." Но какую же из двух картин, двух "мадонн" описал как "любимую" Анненский? Я думаю, что первую, из собрания Уолпола. Опять же - исходя из его стихов. Тут мог бы помочь подзаголовок "канцоны"; видимо, не всегда название картины было таким, как сейчас.

Замечу, что в Эрмитаже есть картина Мурильо, с сюжетом, близким "непорочному зачатию", - "Благовещение". В ней как раз и показано художником, "как это будет" с Марией, по сообщению архангела Гавриила.

Во второй "канцоне" Анненского "На одну картину" есть ключи для опознания соответствующего источника:

Взор твой блуждает в безбрежной сияющей дали;
Радость и мир увивают младое чело

Будет пора, и твой сын, что с крестом пред тобою
Тихо играет...

Однако выбрать картину в собрании непросто. Я склоняюсь к одному из двух имеющихся "Поклонений пастухов":

И наконец - "На картину Мурильо 'Святое семейство'". Картина с таким названием в Эрмитаже есть, но она не подходит к поэтическому описанию Анненского. Прежде всего, на ней младенец Христос не спит. На мой взгляд, это "Отдых святого семейства на пути в Египет".

Цикл Анненского, при всём несовершенстве, зафиксированном самим автором, важен тем, что открывает большую тему изобразительного искусства в его творчестве. Она проявляется до самых его последних дней, но к сожалению, ещё далека от совершенной изученности.

Ещё о "сладчайшем Иисусе" у Анненского

Анненский показывает у Г. Гейне волнующую его тему (или впечатляется ею): как музыка становится какофонией, как мольбы к высшему становятся фальшью, ложью. Об этом же говорит Розанов в своём докладе. Но их мысли - разные.