Сокращения

Обновление: 05.04.2024

Учился во 2-й московской, затем в 1-й петербургской гимназиях, в 1910-17 гг. - на историко-филологическом факультете Спб. университета. В 1914-15 гг. сблизился с поэтами-акмеистами. Начал публиковаться в 1915 г. В 1916-17 гг. один из руководителей 2-го 'Цеха поэтов'. В стихах сборника 'Облака' (М. - П., 1916) В. М. Жирмунский указал на суженность поэтического мира Адамовича, влияние А. А. Ахматовой (при непохожести по 'основному душевному тону') и И. Ф. Анненского, при этом - подлинно художественное дарование и возможность самостоятельного развития, если Адамович не впадет в соблазн 'внешней завершенности' ("Биржевые ведомости", 1916, 14 окт.; ориентацию Адамовича на тех же поэтов увидел и другой рецензент, подчеркнувший его 'особенную зоркость к обыденной жизни', -  "Журнал журналов", 1916, ? 30). Стихи 1916-17 гг. вошли в сборник 'Чистилище' (П., 1922), где поводом для лирической импровизации становятся образы Г. Ибсена, Р. Вагнера, 'Слово о полку Игореве'. Для элегических медитаций Адамовича характерны ноты скептического 'философского диалога' с сентенциями и образами других поэтов (А. А. Блока, Анненского, А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова). С годами поэзия Адамовича все более стремится к тематическому истончению, к тому, чтобы стать 'поэзией ни о чем'.
После Октябрьской революции участвовал в работе 3-го 'Цеха поэтов', регулярно выступал со стихами и критикой в его альманахах, а также в газете 'Жизнь искусства', переводил для издательства 'Всемирная литератуpa' (Бодлер, Вольтер и др.). В 1923 Адамович эмигрировал во Францию. Во время 2-й мировой войны вступил во французскую армию. Перевел 'Постороннего' А. Камю (см. 'Мастерство перевода', сб. 8, М., 1971, с. 279-85).

По материалам: Р. Д. Тименчик.  [справ. ст.] // РП 1.

Последняя поэтическая книга Адамовича - 'Единство' (1967). Как поэт Адамович еще не оценен по достоинству. Его сборники не переиздавались, не существует ни собрания его стихотворений, ни даже избранного. В сознании предвоенного читателя имя Адамовича ассоциировалось с еженедельными критическими эссе, печатавшимися в газетах. Позднее некоторые из очерков вошли в книги 'Одиночество и свобода' (1955) и 'Комментарии' (1967). В большинстве же его литературные заметки, рецензии, статьи остаются разбросанными по периодическим изданиям. К суждениям Адамовича о стихах прислушивались многие. В его собственных стихотворениях видна экзистенциальная основа критических суждений: естественная простота, благородная ясность, ориентация на фундаментальные человеческие ценности. В поэзии он вдохновлялся Лермонтовым, Анненским, Блоком, однако и вне этих влияний сумел сказать свое убедительное и впечатляющее слово.

В. Крейд [фрагмент] // Ковчег. Поэзия первой эмиграции. М.: Издательство политической литературы, 1991.

Георгий Викторович Адамович (1892-1972), в свою российскую бытность скромный молодой поэт, один из верных гумилевских 'цеховиков', на Западе сумел вырасти в ключевую фигуру эмигрантской поэзии. Раскрывшийся там в полной мере ораторский и публицистический дар Адамовича в сочетании с его относительной молодостью сделал этого невысокого, незаметного человека властителем дум эмигрантской поэтической молодежи. В условиях всеобщей усталости от бесконечных школ и манифестов 'Серебряного века' только Адамовичу удалось создать что-то похожее на осмысленное течение: речь идет о 'парижской ноте', поэзии 'честной бедности', отказа от любых украшений, риторики, ложного блеска. Позже выяснилось, что эта спорная, хотя и благородная, позиция не ведет к великим достижениям, но тем не менее сам Адамович по праву занимает одно из первых мест на эмигрантском поэтическом Олимпе.

Адамович был учителем по призванию, и даже легкие, бесплотные стихи его порой не свободны от дидактичности. А уж как публицист и оратор он сталкивался с самыми серьезными оппонентами: старшее поколение эмиграции поглядывало на него снисходительно, а 'хранители традиций', круг Ходасевича - с откровенной неприязнью. Ходасевич считал, что сама идея 'парижской школы' (попытка сказать 'последние слова', не заботясь об их поэтической совершенности) окончательно отнимает у молодежи надежду на серьезные свершения, Адамович, естественно, с этим не соглашался, а в целом их явная и скрытая полемика стала одной из интереснейших страниц русской критики.

Собственно стихотворное наследие Адамовича невелико - около полутора сотен текстов, а за вычетом ранних - вдвое меньше. Хотя писал он много - но безжалостно уничтожал все стихи, казавшиеся ему неудачными. Поначалу его мало кто воспринимал всерьез: очередной молодой лощеный эстет. Но в 1919 году в стихотворении 'Нет, ты не говори: поэзия - мечта:' он проговорился такими строками, что стало ясно: в России есть новый поэт. Среди других удач Адамовича можно назвать 'Стихам своим я знаю цену', 'За всё, за всё спасибо:', 'Ночью он плакал:', 'Патрон за стойкою:', 'Он говорил: 'Я не люблю природы...'. Навсегда вошли в историю русской литературы и такие статьи Адамовича, как 'Одиночество и свобода', 'Невозможность поэзии', многие другие.

Михаил Мельников, статья на сайте-альманахе "ИМХО", http://imho-news.ru/virshi/lib/authors/?id=27 (сайта уже не существует)

"Стихи г. Адамовича отмечены целым рядом влияний, почти обязательных для поэтом "Гиперборея", особенно влиянием  А. Ахматовой, а через нее - Иннокентия Анненского и - дальше - Верлена".

Ходасевич В. Ф. [Рец.] Новые стихи. II // Владислав Ходасевич. Колеблемый треножник. М., "Советский писатель", 1991. С. 506. (газета "Утро России". 1916. 5 марта).

Адамович выступил  с докладом об Анненском на вечере памяти И.Ф. Анненского, проведенный редакцией журнала 'Звено' 31 мая 1927 г., см. коммент. к выписке их статьи В.Ф. Ходасевича "О символизме".

Г. В. Адамович многократно писал об Анненском в своих очерках и статьях. Кроме того, см. ниже:

Вечер у Анненского
Фрагменты бесед Юрия Иваска с Г. В. Адамовичем

По теме "Анненский и Г. В. Адамович" высказался Владимир Марков в статье "О свободе в поэзии".

А. Е. Аникин обратил внимание на эпиграф к стихотворению Г. Адамовича 'Так тихо поезд подошел...' и на само стихотворение "как вариации на темы Анненского" (Аникин А. Е. "Незнакомка" А. Блока и "Баллада" И. Анненского). Не случайно, видимо, Адамович пишет о "Балладе" Анненского и в своём "Вечере у Анненского", см. ниже.

День был ранний и молочно-парный.
Ин. Анненский

Так тихо поезд подошел,
Пыхтя, к облезлому вокзалу,
Так грустно сердце вспоминало
Весь этот лес и частокол.

Все то же... Дождик поутру,
Поломанные георгины,
Лохмотья мокрой парусины
Все бьются, бьются на ветру,

А на цепи собака воет
И выбегает на шоссе...
Здесь, правда, позабыли все,
Что было небо голубое.

Лишь помнит разоренный дом,
Как смерть по комнатам ходила,
Как черный поп взмахнул кадилом
Над полинявшим серебром.

И сосны помнят. И скрипят
Совсем как и тогда скрипели,
Ведь к ночи ранние метели
Уж снегом заметали сад.

Адамович Г. Облака. Стихи. Пг., 1916. С. 7-8.

По теме "Анненский и Г. В. Адамович" написано:

Ефимов М. Поэзия И. Ф. Анненского в авторском каноне русской литературы Д. П. Святополк-Мирского. PDF // Материалы 2015. С. 585.
Кузнецова А. А. Поэтика аскезы: И. Анненский и поэты "парижской ноты". В составе сборника материалов конференции 2005 г. PDF 4,0 MB
Мирский Д. С. Русская лирика. Маленькая антология от Ломоносова до Пастернака.

Вечер у Анненского

Источник текста: "Николай Гумилёв в воспоминаниях современников". "Третья волна", Париж - Нью-Йорк; "Голубой всадник", Дюссельдорф,1989. Репринт Москва, "Вся Москва", 1990. Редактор-составитель, автор предисловия и комментариев Вадим Крейд. См. его комментарий  к очерку ниже.

В Царское Село мы приехали с одним из поздних поездов. Падал и таял снег, все было черное и белое. Как всегда, в первую минуту удивила тишина и показался особенно чистым сырой, сладковатый воздух. Извозчик не торопился. Город уже наполовину спал, и таинственнее, чем днем, была близость дворца: недоброе, неблагополучное что-то происходило в нем - или еще только готовилось, и город не обманывался, оберегая пока было можно свои предчувствия от остальной беспечной России. Царскоселы все были чуть-чуть посвященные и как будто связаны круговой порукой.

Кабинет Анненского находился рядом с передней. Ни один голос не долетал до нас, пока мы снимали пальто, приглаживали волосы, медлили войти. Казалось, Анненский у себя один. Гости, которых он ждал в этот вечер, и Гумилев, который должен был поэту нас представить, по-видимому, еще не пришли.

Дверь открылась. Все уже были в сборе, но молчание продолжалось. Гумилев оглянулся и встал нам навстречу. Анненский с какой-то привычной механической и опустошенной любезностью, приветливо и небрежно, явно отсутствуя и высокомерно позволяя себе роскошь не считаться с появлением новых людей, - или понимая, что именно этим он сразу выдаст им "диплом равенства", - протянул нам руку.

Он был уже не молод. Что запоминается в человеке? Чаще всего глаза или голос. Мне запомнились гладкие, тускло сиявшие в свете низкой лампы волосы. Анненский стоял в глубине комнаты, за столом, наклонив голову. Было жарко натоплено, пахло лилиями и пылью.

Как я потом узнал, молчание было вызвано тем, что Анненский прочел только что свои новые стихи: "День был ранний и молочно-парный, - Скоро в путь..."

Гости считали, что надо что-то сказать, и не находили нужных слов. Кроме того, каждый сознавал, что лучше хотя бы для виду задуматься на несколько минут и замечания свои сделать не сразу: им больше будет весу. С дивана в полутьме уже кто-то поднимался, уже повисал в воздухе какой-то витиеватый комплимент, уже благосклонно щурился поэт, давая понять, что ценит, и удивлен, и обезоружен глубиной анализа, - как вдруг Гумилев нетерпеливо перебил:

- Иннокентий Федорович, к кому обращены ваши стихи?

Анненский, все еще отсутствуя, улыбнулся.

- Вы задаете вопрос, на который сами же хотите ответить... Мы вас слушаем.

Гумилев сказал:

- Вы правы. У меня есть своя теория на этот счет. Я спросил вас, кому вы пишете стихи, не зная, думали ли вы об этом... Но мне кажется, вы их пишете самому себе. А еще можно писать стихи другим людям или Богу. Как письмо.

Анненский внимательно посмотрел на него. Он был уже с нами.

- Я никогда об этом не думал.
- Это очень важное различие... Начинается со стиля, а дальше уходит в какие угодно глубины и высоты. Если себе, то в сущности ставишь только условные знаки, иероглифы: сам все разберу и пойму, знаете, будто в записной книжке. Пожалуй, и к Богу то же самое. Не совсем, впрочем. Но если вы обращаетесь к людям, вам хочется, чтобы вас поняли, и тогда многим приходится жертвовать, многим из того, что лично дорого.
- А вы, Николай Степанович, к кому обращаетесь вы в своих стихах?
- К людям, конечно, - быстро ответил Гумилев.

Анненский помолчал.

- Но можно писать стихи и к Богу... по вашей терминологии... с почтительной просьбой вернуть их обратно, они всегда возвращаются, и они волшебнее тогда, чем другие... Как полагаете вы, Анна Андреевна, - вдруг с живостью обернулся он к женщине, сидевшей вдалеке в глубоком кресле и медленно перелистывающей какой-то старинный альбом. Та вздрогнула, будто испугавшись чего-то. Насмешливая и грустная улыбка была на лице ее. Женщина стала еще бледней, чем прежде, беспомощно подняла брови, поправила широкий шелковый платок, упавший с плеч.

- Не знаю.

Анненский покачал головой.

- Да, да... "есть мудрость в молчании", как говорят. Но лучше ей быть в словах. И она будет.

Разговор оборвался.

- Что же, попросим еще кого-нибудь прочесть нам стихи, - с прежней равнодушной любезностью проговорил поэт.

Журнал "Числа", книга 4, 1930-1931, стр. 214-216 (за подписью Г. А.). В журнальной публикации имелся подзаголовок: "Отрывок".

Очерк является "чистой выдумкой", по словам самого Г. В. Адамовича в записях бесед с Ю. П. Иваском в 1960 г. (см. ниже). На это указывали ещё А. В. Лавров и Р. Д. Тименчик в прим. 17 к публикации "Иннокентий Анненский в неизданных воспоминаниях" в ПК:
"...очерк Г. В. Адамовича 'Вечер у Анненского', в котором изображается беседа Ахматовой и Анненского в его царскосельском доме, ни в какой мере не является мемуарным и относится к беллетристике".

Вадим Крейд

Комментарий к очерку Георгия Адамовича "Вечер у Анненского"

Источник текста: "Николай Гумилёв в воспоминаниях современников". "Третья волна", Париж - Нью-Йорк; "Голубой всадник", Дюссельдорф,1989. Репринт Москва, "Вся Москва", 1990.

Визит к Анненскому Адамовичем не датирован. Впрочем, датировка не представляется трудной. Этот вечер у Анненского мог иметь место только в октябре или в ноябре 1909 г. Об отношениях Гумилева и Анненского Адамович рассказал также в письме к Уильяму Тьялэме от 18 авг. 1971 г., опубликованном в кн.: В. А. Комаровский 'Стихотворения и проза' под ред. Ю. Иваска. 'В августе 1921 года, - пишет Адамович, - я в последний раз видел Гумилева дней за десять до его расстрела. (Здесь, конечно, явная хронологическая путаница, так как Гумилев был арестован в ночь на третье августа и до самого расстрела, около трех недель, его держали в тюрьме - В. К.). ...В то время я очень увлекался Анненским... Гумилев заговорил об Анненском и сказал, что изменил свое мнение о нем. Это поэт будто бы 'раздутый' и незначительный, а главное - 'неврастеник'. Единственно подлинно великий поэт среди символистов - Комаровский. Теперь, наконец, он это понял и хочет написать о К. большую статью... Хорошо помню, с каким преклонением он о нем говорил, ставил выше всех его современников, подчеркивая мужественный достойный характер его поэзии. Гумилеву случалось изменять свои суждения. Вполне возможно, что проживи он дольше, к Анненскому он вернулся бы. Но в последние дни жизни он его отверг и противопоставил ему именно Комаровского'.

Эти воспоминания об охлаждении Гумилева к поэзии Анненского находят подтверждение и в стихотворении Георгия Иванова, опубликованном в 'Новом журнале' в 1954, а в 1958 вошедшем в книгу Иванова '1943-1958 Стихи':

Я люблю безнадежный покой,
В октябре - хризантемы в цвету,
Огоньки за туманной рекой,
Догоревшей зари нищету...
Тишину безымянных могил,
Все банальности 'Песен без слов',
То, что Анненский жадно любил,
То, чего не терпел Гумилев.

В тринадцатой главе своих 'Петербургских зим' (второе издание - Нью-Йорк, 1952) Г. Иванов рассказывает о ночной поездке группы поэтов в Царское Село и последующей (той же зимней ночью в 1914 г.) встрече с Василием Комаровским. Инициатором этой поездки был Гумилев.

<далее - фрагмент 13-й главы "Петербургских зим", см. на странице Г. Иванова>

Сергей Маковский, впрочем, утверждал, что страницы о Комаровском у Г. Иванова - сплошная выдумка*. Однако известный журналист Петр Пильский в рецензии на 'Петербургские зимы' (газета 'Сегодня', Рига, 9 авг. 1928 - П. Пильский 'Петербург перед кончиной') подтверждает достоверность этих воспоминаний о поездке Гумилева с группой поэтов в Царское Село и о встрече их с Комаровским: 'Конечно, я хорошо знал и Сергея Городецкого и Н. С. Гумилева. Теперь Г. Иванов рассказывает, как они неожиданно ночью отправились в Царское Село взглянуть 'на скамейку, где любил сидеть поэт Иннокентий Анненский'. На ней уже произошло несколько случаев самоубийства. На этой засыпанной снегом скамье и в ту ночь сидел человек - сидел и бормотал стихи. Это был Комаровский...'.

* См. фрагмент очерка "Гр. Василий Комаровский" из книги "На Парнасе Серебряного века".

У Комаровского к одному из его стихотворений, в его единственном сборнике "Первая пристань", предпослан эпиграф из Гумилёва - из его "Фра Беато Анжелико" (вошло в "Колчан", но ранее публиковалось в "Гиперборее").

Возвращаясь к отношениям Гумилева и Анненского, следует отметить, что и Анненский в конце своей жизни не вполне принимал поэзию Гумилева, о чем свидетельствует его пронизанный тонкой иронией, упрятанной за похвалами, отзыв в 'Аполлоне': 'Николай Гумилев кажется чувствует краски более, чем очертания, и сильнее любит изящное, чем музыкально-прекрасное... Интересно написанное им недавно стихотворение 'Лесной пожар' ('Остров', 1, стр. 8 сл.). Что - это жизнь или мираж? Лиризм Н. Гумилева - экзотическая тоска по красочно-причудливым вырезам далекого юга. Он любит все изысканное и странное, но верный вкус делает его строгим в подборе декораций' ('О современном лиризме'). В устах Анненского слова о том, что кто-то 'изящное' предпочитает 'музыкально-прекрасному' - менее всего похвала, сколь бы беспристрастно это утверждение ни преподносилось читателю. Отношения двух поэтов сложны, и воспоминания Адамовича, в частности, ценны в том плане, что они, при внимательном прочтении, давно могли бы покончить с легендой о безоговорочном приятии Гумилевым поэзии Анненского. В критике по этому вопросу всегда существовали острые расхождения. В стихах Гумилева, - писал в 1916 г. критик И. Оксенов, - 'нет ни России, ни античности - ибо поэт блестяще поверхностен, и совсем не по плечу ему Инн. Анненский, учеником которого он себя считает' ('Новый журнал для всех', 2-3, 1916, стр. 74). Кривич, сын Анненского, еще в 1909 г. намекает, что Гумилев-прозаик в своей 'Скрипке Страдивариуса' подражает 'Фамире Кифарэду' Анненского ('Аполлон', 1, 1909, стр. 25). Более определенно о том же писал уже после смерти Гумилева знавший его лично Юрий Верховский: 'Характерна литературная модернизация мифа, идущая от Анненского'. И далее он говорит о сходстве пьесы Гумилева 'Актеон' с сюжетом 'Фамиры Кифарэда'. 'Но в 'Фамире', - писал Верховский, - развернута глубокая трагедия, в 'Актеоне' на нее нет и эскизного намека' ('Путь поэта. О поэзии Н. С. Гумилева' - 'Современная литература', изд. 'Мысль', Л., 1925, стр. 111). Однако память об Анненском, насколько можно судить по многим источникам, для Гумилева долгое время была священной. В мемуарах Александра Кондратьева упоминается, что рабочий кабинет Гумилева был заставлен книгами, среди которых было много французских журналов, ранее принадлежащих Анненскому. Ученик Анненского, Кондратьев часто навещал своего учителя в Царском Селе и хорошо знал его библиотеку. Словом, в данном случае не приходится заподозрить сообщение Кондратьева в неточности.

В 'Вечере у Анненского' Адамович, по всей видимости, говорит о своей первой встрече с Гумилевым. Знакомство возобновилось в 1912 г. Встречи с Гумилевым участились, когда Адамович был принят в 'Цех поэтов', собиравшийся в сезон 1912-1913 г. по два-три раза в месяц. Но в это время достоинство поэзии Анненского не вызывает у Гумилева никакого сомнения. Летом 1911 г. Гумилев написал несколько стихотворений, в которых явно выступает влияние Анненского. В том же году в 'Аполлоне' было напечатано стихотворение Гумилева 'Памяти Иннокентия Федоровича Анненского'. Позднее, готовя к печати книгу 'Колчан', Гумилев поставил это стихотворение первым в сборнике. В 1912 г. он писал С. Маковскому в ответ на приглашение заведовать литературным отделом 'Аполлона': 'Да поможет мне в этом деле одинаково дорогое для нас с Вами воспоминание о Иннокентии Анненском!'* Отношение к Анненскому у Гумилева претерпело изменение где-то после 1916 г. и, вероятнее всего, после 1919 г., когда заботами Гумилева был переиздан 'Фамира Кифарэд' - издание почти роскошное, особенно же в эпоху военного коммунизма.

Одно из самых интересных сообщений в настоящих воспоминаниях Адамовича - рассказ о чтении Анненским своей 'Баллады'. Адамович не упоминает названия этого стихотворения, ни того, что оно посвящено Гумилеву. Из 'Баллады' он цитирует полторы строки и говорит, что Анненский 'только что прочел свои новые стихи'. Стихи не были совсем новыми, так как 'Баллада' написана 31 мая 1909 г., месяцев за пять до этого 'вечера у Анненского'. В сохранившемся в ЦГАЛИ автографе посвящение Гумилеву отсутствует. Но оно есть в 'Кипарисовом ларце', вышедшем через четыре-пять месяцев после смерти Анненского. Его сын, В. Кривич, издавая 'Кипарисовый ларец', следовал указаниям отца. Посвящение Гумилеву, отсутствующее в автографе от 31 мая, было добавлено позднее - скорее всего в память о том разговоре, который описывает Адамович. На вопрос Гумилева 'к кому обращены ваши стихи' Анненский отвечает: 'Я никогда об этом не думал'. Гумилев навел его на очень существенную мысль, и в память об этом разговоре Анненский поздней осенью 1909 г. за несколько недель до смерти, посвятил свою 'Балладу' Гумилеву. Напрашивается именно такая реконструкция, если воспоминания Адамовича достоверны. И если они таковы, то мы, наконец, получаем объяснение, почему пожилой маститый поэт посвящает свое траурное, поистине похоронное стихотворение юному, переполненному 'конквистадорскими' планами Гумилеву, бывшему на тридцать лет моложе 'последнего царскосельского лебедя'. В биографиях и одного и другого нет решительно ничего, что указывало бы на другую причину посвящения, чем тот разговор, свидетелем которого оказался Адамович. Добавим еще, что Гумилева не было ни в Царском Селе, ни в Петербурге, когда писалась 'Баллада'. Он уехал 25 мая вместе с поэтессой Е. Дмитриевой (будущей Черубиной де Габриак) сначала на два дня в Москву, затем в Коктебель к Волошину.

Все же остается вопрос, почему Адамович не упоминает, что 'Баллада' посвящена Гумилеву? Забыть он не мог. В своей книге 'Облака' к одному из стихотворений он взял в качестве эпиграфа именно ту строку из 'Баллады', которую цитирует в своем очерке: 'День был ранний и молочно-парный'.

Была и еще одна причина, исключающая забывчивость. Не кто иной, как Гумилев писал в 'Аполлоне' об 'Облаках', о зависимости Адамовича от Анненского, и в частности, об этом эпиграфе: Адамовичу 'для одного стихотворения пришлось даже взять эпиграф из 'Баллады' Иннокентия Анненского - настолько они совпадают по образам'**.

* См. примечание Д. Максимова к воспоминаниям Н. А. Энгельгардта.
** Речь о стихотворении "Так тихо поезд подошел...", см. выше.

Фрагменты бесед Юрия Иваска с Г. В. Адамовичем

Источник текста: Проект 'Акмеизм' / Вступ. статья, подгот. текста и комм. Н. А. Богомолова // НЛО, 2002, ? 6 (58). "Журнальный зал", http://magazines.russ.ru/nlo/2002/58/

Беседы записаны Ю. П. Иваском (1907-1968) - поэтом и литературоведом, известным деятелем русской эмиграции, американским историком русской литературы, см. страницу Википедии. Из письма к нему Г. В. Адамовича 17 апреля 1960 г. (вступительная статья к источнику, с. 141)):
"Вообще, дорогой друг Юрий Павлович, я несколько опасаюсь Вашего энтузиазма и доверия. Например, - что Вы знаете о редакц<ионной> работе в 'Аполлоне'? Знаю, что редактора все сотрудники считали дураком. Насчет этого мог бы кое-что рассказать. А Маковский будет врать, что он всем руководил и даже 'открыл' Анненского".

О статье Ю. П. Иваска 'Annensklij und Čechov' (1959):
Пруцков Н. И. А. П. Чехов и И. Ф. Анненский ("Дама с собачкой" - "Разлука").

144)

Первая беседа с Георгием Викторовичем Адамовичем. Париж, июнь 1960 г.

Мои воспоминания об Анненском в 'Числах' - чистейшая выдумка...¹ У него я не бывал. Но как-то он был в 1-й Петербургской гимназии, где я учился. Очень запомнился: высокий, прямой, каменное лицо истукана, сидел с опущенными глазами. Похвалил нашего учителя латинского яз<ыка>. Тот сказал, что А<нненский> - известный оратор...²

Слава А<нненско>го посмертная. Увлекался им, как многие из молодежи моего поколения. Прочел все его книги после 'Кипарисового Ларца'. Кроме Блока и Анненского, все увяло... В 1919 г. некто Бернштейн переписывал 'Кипар<исовый> Ларец' и продавал... Он жил этой перепиской³.

Гумилев - наш самый замечательный разговор с ним, последний, произошел незадолго до его ареста, присутствовал и Г. Иванов. Гумилев говорил тогда очень просто. Он всегда ценил Анненского, а тут сказал, что в нем разочаровался. Великий поэт - это граф Комаровский...⁴

Очень люблю Анненского, многое знаю наизусть. Любимые стихи? Их много, напр<имер>, 'О нет, не стан...'. Недавно перечел 'Фамиру Кафаред', и это замечательная вещь...

<...>

145)

Ахматова сказала о Мандельштаме: 'Лучший поэт', и это было сказано не против Блока... Но таких кусков поэзии, такой магии слов нет у Блока. Его стихи лучше по качеству стихов Блока и Анненского, но те создали свои миры. Так у Лермонтова - строки, каких нет у Пушкина, но отдельные строки. А у Пушкина - свой мир. Нет поэзии Лермонтова, как есть поэзия Пушкина.

Вторая беседа с Георгием Викторовичем Адамовичем. Париж. Июнь 1960 г. Около часу.

147)

Слово у П<астерна>ка - не логическая единица... Намеки уже были у Анненского: у него слово переставало означать, что оно обычно означало.

148)

Г. В. А. читает ст<ихотворе>ние Анненского 'О нет, не стан...'*.

* На полях от руки приписано 'Здесь связь с Малларме'.

Замятин говорил, что Андрей Белый учился у Маллармэ³⁸, это неверно, но Анненский учился, и у др<угих> французов. Конец этого ст<ихотворе>ния не связан с концом <так!> ('А если грязь и низость...'). Эти стихи уже никак нельзя рассказать своими словами... У Анненского - Еврипид, Маллармэ, утонченность, и вдруг что-то русское, жалостное, щемящее, некрасовское, или это Акакий Акакиевич... Смешение античного с этой русской щемящей обстановкой... Стихи не логические, но богатые содержанием...

Г. В. А. читает стихотворение 'Кулачишка' Анненского. И тут какой-то Акакий Акакиевич, уродливое, несчастное видение: горбатая дочь с зонтиком... Уродливое и несчастное явление. Остается проза, и это поэтический подвиг... И это поэзия...**

** На полях от руки приписано 'Прозаическое <1 нрзб.> русского слова'.

<...>

Г. В. А. читает 'Какой тяжелый, темный бред...' (Анненский).

Здесь не шепот, а громкий голос... Очень много работал над этим ст<ихотворе>нием. Инструментовка не бросается в глаза, но она есть: ты та ли, ты ли... Это уже не человеческий язык, какие-то непонятные отзвуки... Мука и музыка (му - му): то и другое Анненский в поэзии любил - он претворял муку в музыку. Конец громовой: 'На черном бархате постели...' Краски А<нненско>го: черное, золотое, серебряное...

Четвертая беседа с Георгием Викторовичем Адамовичем. Разбор стихов Ходасевича, Цветаевой, Поплавского, Штейгера и Анненского. Ницца, сентябрь 1960 г.:

159)

Г. В. А. читает стихотворение Поплавского "Роза смерти". Он один из самых даровитых людей, кот<оры>х мне приходилось встречать (в числе их и Осип Мандельштам). У него нет логической линии, но его стихи развиваются не беззаконно, но иначе, чем по нашей логике. У него часто звук подсказывает смысл. Так уже писали Анненский, а во Франции Маллармэ и Рембо (о последнем Поплавский часто говорил).

<...>

Г. В. А. читает ст<ихотворе>ние И. Анненского 'Тоска миража'.

Автор не включил его в свой сб<орни>к.

160)

Образ саней, кот<орые> сходятся и расходятся. Это образ далекой любви. Здесь необыкновенная тонкость, это одно из самых удивительных ст<ихотворе>ний.

Брюсов - кованый поэт, но что все его мастерство по сравнению с дилетантизмом А<нненско>го! Ни одному поэту не снилась такая изысканность (слово нехорошее, но иначе не сказать).

Есть у А<нненско>го и безвкусие: тоска миража, безумная сказка; в то время др<угие> поэты так бы не сказали. Он только последние два года жизни общался с литераторами, до всего должен был сам додумываться, дочувствоваться. Но ск<олько> выразительности, тяжести в одной этой интонации: 'Что надо, безумная сказка...'

Анненский большой поэт.

Из отдельных записей. Париж, 18-го июня <1960>

Примечания:

¹ Г. А. Вечер у Анненского // Числа. 1930/31. ? 4. Перепеч.: Адамович Георгий. Собр. соч.: Стихи, проза, переводы. СПб., 1999.

² Об этой встрече Адамович специально написал: Памяти Ин. Ф. Анненского: К двадцатилетию со дня смерти // Последние новости. 1929. 28 ноября.

³ Возможно, речь идет об известном лингвисте Сергее Игнатьевиче Бернштейне (1892-1970) или о его брате Игнатии Игнатьевиче (впоследствии печатавшемся под псевдонимом А. Ивич, 1900-1978). Правда, по воспоминаниям дочери И. И., С. И. Богатыревой, ее отец всегда отличался предельно неразборчивым почерком. Может быть, слова Адамовича основаны на том, что в издательстве И. И. Бернштейна 'Картонный домик' в 1923 г. вышли 'Посмертные стихи' и второе издание 'Кипарисового ларца' Анненского.

⁴ 3 апреля 1965 г. Адамович писал Иваску: '... <Г. П.> Струве в 'Н<овом> Ж<урнале>' пишет, что преклонение Гумилева перед Анненским 'всем известно'. Да, оно было, но не до конца его жизни. Я хорошо помню разговор с Г<умилевым> за два-три дня до его ареста, м<ожет> б<ыть>, самый длинный разговор, который вообще у меня с ним был. Он говорил, что Анненский - поэт средний, что он наконец это понял и что великий поэт символизма - гр. Комаровский. К сожалению, у меня нет никаких записей об этом, - никаких документов. Присутствовал при этом один Георгий Иванов' (Box 1. Folder 3). Несколько ранее, 23 июля 1964 г., видимо, по просьбе Иваска он вспомнил: 'Комаровский. Я его не знал, никогда не видал. Помню, что к нему отношение было недоуменно-уважительное. Гумилев (последняя моя с ним встреча) собирался возвести его в великие поэты и посрамить им Анненского'. Ср. в письме к нему же от 14 ноября 1965 г.: 'Кстати, вспомнил сейчас разговор с Ахматовой, убеждавшей меня, что Гумилев - хороший поэт, в частности, 'Сумасшедший <так!> трамвай'. Ну да, это эффектно, но плохо. Но ночью сегодня ('что думает старуха, когда ей не спится') я мысленно повторял: '...как дай вам Бог любимой быть другим'. И честное слово, потом не мог 2 часа заснуть. Как хорошо, и какая чушь после такой божественной строчки этот 'Трамвай'!'
<...>

³⁸ В статье 'Андрей Белый' Е. Замятин писал не столь решительно: '...Белый был одним из основателей и единственным серьезным теоретиком школы русского символизма. При всем своеобразии этого литературного направления, очень тесно переплетающегося с религиозными исканиями русской интеллигенции, связь его с французским символизмом - с именами Малларме, Бодлера, Гюисманса - совершенно бесспорна' (Замятин Евгений. Сочинения. М., 1988. С. 344).
<...>

⁹⁵ Екатерина Максимовна Мухина - жена сослуживца И. Ф. Анненского по Царскосельской гимназии А. А. Мухина. Письма Анненского к ней опубликованы: Анненский Иннокентий. Книги отражений. М., 1979.

Сокращения