Создание: 4.12.2006
Обновление: 20.10.2019
Е. Р. Малкина
Иннокентий
Анненский
|
Источник текста: Литературный современник, 1940, 5-6. С. 210-213. Этот
журнал был приобретён мной на
инетовской букинистической ярмарке
http://alib.ru
и подарен библиотеке им.
Вяч. Шишкова в Барнауле. Там как раз
не хватало этого выпуска.
Екатерина Романовна Малкина (1899-1945)
- филолог, переводчик, научный сотрудник
Эрмитажа и Русского музея, преподаватель
вузов. Кандидат филологических наук. Её переводы можно увидеть,
например, в книге: Поэзия немецких романтиков / Сост.,
предисл. и коммент. А. В. Михайлова. М.: "Художественная
литература", 1985. Родилась в Царском Селе. В 1918 г. была связана некоторыми
чувствами с Н. С. Гумилёвым, что отразилось в сохранившемся письме
его к ней, и как утверждает И. В. Одоевцева, в стихотворении
"Заблудившийся трамвай" - вместо "Машеньки" предполагалась
"Катенька". Но это из области легенд. Основные работы посвящены Блоку и Маяковскому. |
  |
Свидетельство Л. К. Чуковской:
Екатерина Романовна Малкина (1899-1945)
- по образованию филолог-классик, специалистка по русской
литературе, а также переводчица. В юности - на моей памяти - она
посещала переводческую студию 'Всемирной литературы' и 'Дома
искусств', где, в частности, преподавал Гумилёв; была дружна с
Михаилом Леонидовичем Лозинским; перевела для издательства
'Всемирная литература' пьесу Грильпарцера 'Горе лжецу' и благодаря
этому переводу познакомилась с Блоком; с 1924-го по начало 30-х
работала в Эрмитаже в эллино-скифском отделе; в Эрмитаже
познакомилась с Луниным и через него - с Анной Андреевной. В начале
сороковых годов Екатерина Романовна работала в Пушкинском Доме.
Годы войны и блокады она провела в Ленинграде. За неделю до защиты
докторской диссертации, в январе 1945 года, она была убита
мальчишками-ремесленниками, чинившими электричество у нее в
квартире. Ныне архив Е. Р. Малкиной хранится в Рукописном отделе
Пушкинского Дома.
О ее судьбе и литературном наследии подробно рассказано в некрологе,
появившемся 27 января 1945 года в 'Литературной газете'. Подписан он
многими, в частности Анной Ахматовой, М. Л. Лозинским, Ольгой Форш и
Ольгой Берггольц. Привожу его:
"В Ленинграде трагически погибла Екатерина Романовна Малкина. Ее хорошо знали в литературных и литературоведческих кругах как талантливого ученого и критика, как активного члена Союза писателей и замечательного человека.
Всю блокаду Е. Р. прожила в Ленинграде, и тут вполне раскрылась сила и чистота ее души. Ее поведение было поистине героическим. Самоотверженно и просто, без всякой аффектации, переносила она все лишения, опасности и тяжелые личные утраты. Она непрерывно работала: вела большую литературную и редакторскую работу в Ленинградском радиокомитете, работала в Союзе писателей, читала лекции в лектории и госпиталях. В годы блокады она закончила большую научную работу - книгу 'Драматургия А.Блока'. В 1938 году она защитила диссертацию на степень кандидата филологических наук: 'А.Блок в первые годы реакции'. Новую свою книгу она должна была защищать в качестве докторской диссертации.
Мы никогда не забудем светлый образ Е. Р. Малкиной - Кати Малкиной, как все называли ее. И надо позаботиться о том, чтобы была издана ее прекрасная работа о Блоке'.
Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой. Том 1. 1938-1941. М.: Согласие, 1997. С. 318-319.
Инна Романовна Малкина (1896-1937) - старшая сестра Е. Р. Малкиной, первая жена Вс. А. Рождественского (до 1922 г.), затем В. А. Чудовского, с которым по одному делу была расстреляна (см.: Усов Д. С. 'Мы сведены почти на нет:'. Т. 2. Письма / Сост., вступ. статья, подгот. текста, коммент. Т. Ф. Нешумовой. М.: Эллис Лак, 2011. С. 446-448).
Небольшой сборник стихов Анненского,1 выпущенный в 'Библиотеке поэта', сразу обратил на себя внимание, и притом большее, чем, скажем, изданные в той же серии стихи Сологуба или даже Блока. Это неудивительно, если вспомнить, что почти двадцать лет Анненский не переиздавался, и что забвение этого своеобразного и тонкого поэта было совершенно незаслуженным.
Судьба была немилостива к Анненскому и при жизни: для окружающих он был кем угодно: педагогом, чиновником, окружным инспектором, статским советником, - но только не поэтом. Около тридцати лет тянулась служебная деятельность Анненского - 'постылое и тягостное дело',2 как он ее определил. Все пришло слишком поздно: и долгожданная отставка (в самый день смерти), и литературная слава (уже после смерти); 1909 год - последний год жизни Анненского - был первым годом его литературной известности: он вошел в журнал 'Аполлон', его оценили, им заинтересовались, его стихи и статьи в 'Аполлоне' привлекли к себе внимание; уже готовилась к выходу вторая книга его стихов 'Кипарисовый ларец' (первая 'Тихие песни', вышедшая в 1904 году под псевдонимом Ник. Т-о, прошла почти незамеченной), - но Анненскому не пришлось ее увидеть: книга оказалась посмертной; она-то и принесла Анненскому славу.
Однако необычность поэтической судьбы Анненского не была простой случайностью, и казенный мундир не случайно прятал его в течение стольких лет от жизни.
Иннокентий Анненский испытал на себе сильное влияние брата Николая Федоровича Анненского - известного народника, одного из руководителей 'Союза освобождения'. Однако народнические идеалы старшего брата не смогли увлечь младшего, принадлежавшего к иному поколению, формировавшемуся в те годы, когда 'Победоносцев над Россией простер совиные крыла' (Блок). 'Елейные годы', как характеризовал Анненский годы вырождения народничества в либерализм, вызывали в нем глубокое отвращение. Едва начав жить, он отвернулся от жизни, и до конца, до самой смерти занимал по отношению к окружающему оборонительную позицию. Жизнь резко разделилась для него надвое; одна - та, что протекала у всех на виду, - жизнь, состоящая в делании 'постылого дела службы': это к ней в одном из своих писем он применил добролюбовские слова:
Мы сознали: в грязной луже
Мы давно стоим,
И чем далее, тем хуже
Все себя грязним.3
Другая жизнь - незримая для большинства - протекала в мире творчества и ревниво оберегалась от постороннего глаза. В течение долгих лет Анненский оставался поэтом для себя и для немногих близких ему людей. Когда в 1909 году подготовлялось издание 'Кипарисового ларца', М. Волошин писал Анненскому: 'Мне хочется теперь же... засвидетельствовать пред Вами все уважение мое и удивление мое пред той моральной и умственной силой, которая помогла так надолго затаить выражение Вашего творчества'.4 Поэтическая скрытность Анненского, действительно, требовала моральной силы, но было в ней и нечто другое, и это тотчас же почувствовал Блок. 'Нет ли в этой скромной затерянности чересчур болезненного надрыва?' - писал он в рецензии на 'Тихие песни'.5
Так оно и было; в этой поэзии наедине с собой скрывалось глубокое человеческое неблагополучие. 'Чувствуется человеческая душа, убитая непосильной тоской, дикая, одинокая и скрытная', - писал Блок.6 Однако в упорном одиночестве Анненского не было равнодушия к жизни, - наоборот, он, был болезненно восприимчив к малейшим ее шероховатостям; своей вечной неуспокоенностью, повышенной, чуткостью, мучительными раздумьями, над жизнью он очень близок Блоку, и недаром Блок, ознакомившись после смерти Анненского с 'Кипарисовым ларцом', писал сыну Анненского - В. И. Кривичу: 'Невероятная близость переживаний, объясняющая мне многое о самом себе'.7
Подобно Блоку, Анненский остро ощущал неблагополучие окружающей жизни. Прямым образом социальные конфликты не отразились в его творчестве - на то он был символист и мистик, но их отраженным, трагическим светом озарены его стихи. Именно жизнь России со всем ее социальным неблагополучием отозвалась в его поэзии темою человеческих обид и страданий; недаром он писал о жизни: 'что видел здесь я кроме зла и муки', недаром и сердце называется у него 'счетчиком муки' и в сплошную муку превращается вся его жизнь: 'Ведь если вслушаться в нее, вся жизнь моя не жизнь, а мука'. Тема человеческого страдания и обиды - одна из центральных тем Анненского; весь мир в поэзии Анненского встает как символ обиды и муки; он ловит их во всем - в намокшей кукле, которая покорно ныряет в седой водопад ('То было на Валлен-Коски'), в обсевочках, сорванных девочкой и оставшихся распластанными на песке ('Одуванчик')*, в поблекшей фиалке, позабытой в книге ('Я жалею, что даром поблекла позабытая в книге фиалка')**.
*
Правильно "Одуванчики".
**
"Ноша жизни светла и легка мне..."
Самое творчество для Анненского становилось источником мучений; тут опять вспоминается Блок, для которого его муза была 'мученье и ад': то же для Анненского: он пишет о смычке и струнах <"Смычок и струны">:
И было мукою для них,
Что людям музыкой казалось.
Та же мысль в стихотворении 'К портрету Достоевского':
Но что для нас теперь сияет ярким светом,
То было для него мучительным огнем.
В одной из статей своих Анненский писал с жестокой иронией: 'Теплый угол наш не лишен... сентиментальных развлечений... мы то и дело должны играть с нею (жизнью) или в Покаяние или в Жалость'.8 Вот эти 'сентиментальные развлечения' и были уделом И. Анненского, они неотступно преследовали его на всех путях: вот перекликающаяся с некрасовским 'Однажды в студеную зимнюю пору' встреча с семилетней крестьянской девочкой: 'Глядь, замотанная в тряпки, амазонка предо мной'; виденье исчезает, но остаются горькие и бесплодные упреки совести: 'И щемящей укоризне уступило забытье: это - праздник для нее. Это - утро, утро жизни' ('Картинка'). Такие же упреки совести и в стихотворении 'В дороге', кончающемся словами: 'наша совесть, наша совесть!' В стихотворении 'Июль' картина спящих грабаров в рваных картузах, с худыми ногами и всклокоченными бородами вызывает в Анненском то же мучительное чувство жалости, перерастающее в какое-то устрашающее обобщение, в ощущение ужаса перед жизнью:
Не страшно ль иногда становится на свете?
Не хочется ль бежать, укрыться поскорей?
Подумай: на руках у матерей
Все это были розовые дети.
Анненский никогда не эстетизировал ни своей жалости, ни своих мук совести, - наоборот, он казнил себя за их бездейственный характер; с особой силой это сказалось в стихотворении 'Старые эстонки' - отклике на карательные экспедиции царского правительства после декабрьского восстания: старые эстонки - матери казненных - являются поэту в ночных кошмарах:
Ты жалел их... На что ж твоя жалость,
Если пальцы руки твоей тонки
И ни разу она не сжималась?
В одной из статей Анненский писал: '...там, где поэт чувствует, как ему кажется, только 'чужую муку', на деле красуется и расцветает лишь безысходный эгоизм..., столько же чуждый истинному действенному состраданию, как и его тупой собрат'.9
Не эстетизировал Анненский, в противоположность большинству символистов, и своей разобщенности с жизнью - и ее он ощущал как бремя; в той 'башне из слоновой кости', где ему суждено было жить, он, одинокий, лишенный каких бы то ни было общественных перспектив, познал безнадежную пустоту и страх перед 'безликим омутом' смерти. Все вызывало в нем мысли о смерти: зигзаги листопада ассоциировались у него со страхом смерти, и август говорил с ним 'на медном языке истомы похоронной', и в догорающем дне он видел 'роскошь цветников, где проступает тление'. И опять-таки Анненский мучился не только страхом смерти, но и сознанием эгоистичности этого чувства: 'страх смерти глубоко эгоистичен', - писал он. Из сознания эгоистичности вырастало все то же чувство вины, полумистическое ощущение того, что он, жадно цепляющийся за жизнь, отнимает ее у других:
А где-то там мятутся средь огня
Такие ж я без счета и названья,
И чье-то молодое за меня
Кончается во тьме существованье.
Чувствуется глубокая личная взволнованность в словах Анненского о цельности Лермонтова и о том, что 'еще так недавно люди умели любить жизнь, не размыкиваясь по ней... до того, что у них нет уже ни одного личного ресурса, кроме того, что каждый боится именно своей смерти'.10 Так не оставалось ни одного ресурса и у Анненского, и его собственный душевный мир неизбежно становился все больше главным объектом его поэзии. И в лирических драмах Анненского на античные сюжеты, и в критических своих статьях он неизменно влекся к измученной душе современного человека - к своей собственной душе.
Анненский был многогранен: он был поэт, критик, драматург, переводчик, филолог-классик, но в историю литературы он вошел прежде всего как поэт. Поэзия Анненского - это поэзия мысли; 'в поэзии у мысли страшная ответственность',11 писал он М. Волошину. Подобно другим символистам, он создавал стихи, исполненные намеков и иносказаний; он любил неожиданные смысловые повороты, как бы немотивированные переходы от одного к другому, опущенные логические звенья; читатель должен был сам их восполнять в меру своих способностей; на помощь ему, по мысли Анненского, приходила музыка стиха. Ей Анненский придавал огромное значение; в этом он был типичный символист, но в отличие от других символистов - и именно в силу того, что он был прежде всего поэтом мысли, музыкальное начало никогда не доминировало у него над смысловым. Характерно, что в наброске статьи о поэзии, сохранившемся в бумагах И. Анненского, говорится: 'На минуту пожертвуйте звуку, внешнему моменту - внутренним смыслом, и поэзия обратится в бред сумасшедшего'.12
В отличие от поэзии других символистов, для поэзии Анненского характерна большая живописная и графическая четкость: 'как у черного костра мертвы линии обоза', или 'как конь попоною одет рояль забытый', или 'Все глазами взять хочу я из темнеющего сада... Щетку желтую газона, на гряде цветок забытый, разоренного балкона остов, зеленью увитый'. Особенно выразительны пейзажные стихи Анненского, очень конкретные, порой совсем лишенные символики и тяготеющие к реализму ('Ноябрь', 'Ветер', 'Майская гроза' и др.).
Анненский отдал немалую дань декадентству, и все же для его стихов может быть менее характерны 'эмалевые минуты' и 'сребролистые чары', чем прозаизмы, чем живые разговорные интонации, которые он смело вводит в свой поэтический обиход. Не боится он и элементов народности; недаром он сетовал, что мы 'лишились животворного влияния... слов чисто народных, как подлых';13 он пишет раешником стихотворение 'Шарики детские' и пересыпает его простонародными словечками; народная речь звучит у него и в 'Гармонных вздохах', и в 'Ваньке-ключнике', и в 'Тюрьме'*, и в 'Без конца и без начала'.
* ?
Во многих своих стихах Анненский явился продолжателем философской лирики Баратынского и особенно Тютчева; чувствуется в его поэзии также влияние Случевского и новой, французской поэзии, больше всего Бодлера и Малларме, которых он охотно переводил.
В сборнике стихов Анненского, изданном 'Библиотекой поэта', наряду с оригинальными стихами помещен также ряд его переводов, несущих на себе печать своеобразной индивидуальности Анненского. И выбор переводов, и выбор оригинальных стихов Анненского, сделанный А. Федоровым, вполне удачен; нельзя только не пожалеть, что, стесненный листажем, А. Федоров был принужден разбить ряд 'трилистников' Анненского, превратив их в двулистники и однолистники.
Статья А. Федорова, как это уже отмечалось в интересной рецензии В. Александрова,14 - дает правильное представление о поэтическом облике Анненского; она написана с большой любовью к поэту и с настоящим пониманием особенностей его поэзии. Только с одним никак нельзя согласиться в этой статье - это с утверждением, что узость круга переживаний и тем позволила Анненскому достичь огромного мастерства; думаем, что положение это неверно и в своей общей форме и в частности в применении к Анненскому.
Не совсем прав А. Федоров и там, где он отрицает словотворчество Анненского, рассматривая как исключение эпитет 'древожизненный'; подобных двойных эпитетов у Анненского много (гулкокаменный, пышноризый, ласково-зыбкий и т. д.) - они вытекают из самых принципов его поэзии: они увеличивают символическую зыбкость стиха, так как 'не навязывают нашему уху сковывающей единственности', - как объяснял сам Анненский.
В общем, выпущенная 'Библиотекой поэта' книжечка Анненского очень удачна. Но когда видишь эти искалеченные 'трилистники', когда не находишь ряда прекрасных стихов Анненского, не можешь не думать о том, что стихотворное наследство Анненского, состоящее из трех маленьких сборников, следовало бы издать полностью.
Сноски:
1. Ин. Анненский. Стихотворения. Вступительная статья, редакция текста и примечания
А. Федорова. "Советский писатель". 1939. Библиотека поэта. Малая серия. ? 54.
2. Из неопубликованного письма к А. В. Бородиной, от 7 янв. 1901 г. (Цитирую по копии, хранящейся у Е. А. Анненской-Кривич).
3. Из неопубликованного письма к А. В. Бородиной
от 1 янв. 1901 г. Анненский цитирует стихи Добролюбова не совсем точно; у Добролюбова:
Слава нам! В поганой луже
Мы давно стоим;
И чем далее, тем хуже
Все себя грязним! (Е. М.)
Опубликовано
в КО
с другой датой: <август 1900>.
4. Из неопубликованного письма И. Волошина. Рукописный отдел Гос. Литературного Музея. Москва.
Опубликовано в Ежегоднике.
5. Александр Блок. Собрание сочинений. Изд. писателей в Л-де, 1935 г., т. 10, стр. 287.
6. Александр Блок. Собрание сочинений. Изд. писателей в Л-де, 1935 г., т. 10, стр. 286.
7. Из неопубликованного письма А. Блока от 13 апреля 1910 г. Рукописный отдел Гос. Литературного музея. М.
Опубликовано в: Александр Блок. Собр.
соч. в 8-ми томах, т. 8., М.-Л., ГИХЛ, 1963, с. 309.
8. И. Ф. Анненский. Вторая книга отражений. Спб. 1909. Стр. 23.
9. И. Ф. Анненский. Вторая книга отражений. Стр. 11.
10. И. Ф. Анненский. Вторая книга отражений. Стр. 27.
11. "Аполлон". 1910, ? 4, стр. 13.
12. Рукописный отдел Гос. Литературного музея Москва.
13. И. Ф. Анненский. Книга отражений. Спб., изд. Бр. Башмаковых, 1906, стр.
172-173.
14. "Литературный критик", 1939, ? 5-6, стр. 115.
При использовании материалов собрания просьба соблюдать
приличия
© М. А. Выграненко, 2005-2019
Mail: vygranenko@mail.ru;
naumpri@gmail.com