|
|
|
| Начало \ Именной указатель \ О. П. Хмара-Барщевская, персональная страница | |
|
Открытие: 5.10.2013 |
Обновление: 15.12.2021 |
|
ХМАРА-БАРЩЕВСКАЯ Ольга Петровна
страница Хмара-Барщевских и Лесли
|
|
|
Источник текста: А. И. Червяков // Письма II, с. 82-99 (прим. 4 к письму Анненского к Н. П. Бегичевой от 28.12.1906 г.). 82 Ольга Петровна Хмара-Барщевская (урожденная Лесли, в первом браке Мельникова, 1867-1926?) - жена Платона Петровича Хмара-Барщевского, старшего пасынка Анненского, один из наиболее близких ему людей, допущенных в святая святых его духовного мира, его конфидентка во многих сферах на протяжении более десятка лет, роль которой в судьбе Анненского трудно переоценить1. Анненский посвятил ей отдельное издание одного из первых переводов из Еврипида2, стихотворение 'Стансы ночи'3.
1
См.: Тименчик Р.Д.
О составе сборника Иннокентия Анненского 'Кипарисовый
ларец' // Вопросы литературы. 1978. ? 8. С.
307-316; ПК. С. 65,
117-119. Кривич в своих воспоминаниях, характеризуя самую незаурядную из 'жен-мироносиц' Анненского, констатировал:
'К 80-м годам относится и начало сближения с нашей семьей
Ольги Петровны Мельниковой (урожд. Лесли, сестры В. П. Лесли), ставшей
впоследствии Хмара-Барщевской - женой моего старшего брата и матерью
любимого внука Вали. 4 ЛМ. С. 231.
Остается лишь сожалеть, что последнее намерение автора воспоминаний
осталось нереализованным. |
 О. П. Хмара-Барщевская с детьми Валентином и Ольгой. 1897 г.
|
|
83 Нужно особо отметить, что Хмара-Барщевская, безусловно, и сама по себе была яркой творческой личностью: она владела даром художественного слова5, была внимательным и вдумчивым читателем, обладавшим слухом к поэзии народного слова6, и, главное, имела талант чуткости и доброты. В связи с О. П. Хмара-Барщевской нельзя не привести слова одного из ее искренних и верных почитателей, неоднократно с любовью и душевным теплом вспоминавшего и писавшего о ней:
'Говоря о царскосельской духовной жизни,
было бы несправедливо обойти молчанием имя Ольги Петровны
Хмары-Барщевской, родственницы Анненского, вдохновительницы его музы,
благожелательной и страстной свидетельницы первых поэтических опытов
таких царскосельских поэтов, как Гумилев и Ахматова. <...> Не во всем достоверные в части, касающейся его личных отношений с Анненским, слова Оцупа, характеризующие Хмара-Барщевскую, вполне правдивы: <см. на странице>8.
5 См. экспромт Анненского,
помещенный в прим. 6 к
тексту 173, а также ее стихотворение в прозе 'Сон'
(РГАЛИ. Ф. 6. Оп. 1. ? 442. Л. 1об.-6об.). 84 Оцуп посвятил О. П. Хмара-Барщевской также прочувствованные стихотворные строки в своем 'Дневнике в стихах', впервые опубликованном в Париже в 1951 г.9: 9 Цит. по: Там же. С. 268-269. <текст здесь> 85 Характерно, что в целом весьма сдержанно оценивавший роль Хмара-Барщевских в жизни Анненского А. В. Орлов особо выделял из их круга его невестку: '...фамилия Хмара-Баршевских "вписалась" в творческую биографию поэта через ставшую для него душевно близкой Ольгу Петровну Хмара-Барщевскую (урожденную Лесли) - жену старшего его пасынка Платона. Ей он посвятил "Стансы ночи" и перевод "Геракла" Еврипида, а ее старшему сыну, своему любимому внуку Вале Хмара-Барщевскому - стихотворения: "Вербная неделя" и "Завещание". Кроме того, основываясь на письмах О. П. Хмара-Барщевской к В. В. Розанову, Р. Д. Тименчик <...> указал, что с личным общением поэта с нею связаны его стихотворения: "Последние сирени" и "В марте". Добавлю к этому, присоединяясь к хорошо обоснованному утверждению моего покойного отца, что в сюжете стихотворения "Прерывистые строки. (Разлука)", точно датированного - "июнь 1909 // Царское Село", отображено реальное событие: отъезд О. П. Хмара-Барщевской из Царского Села в смоленскую деревню и проводы ее Анненским на поезд дальнего следования, делавший первую остановку на станции Царское Село. Тут ничто не скрыто: ни то, что "она" несчастлива в браке, ни то, что поэт и "она" связаны глубоко самой нежной взаимной платонической любовью. И надо сказать прямо, что лишь благодаря Иннокентию Анненскому семья мало кому известных, затерявшихся в лесной смоленской глуши потомков обрусевшей шляхты, присвоившая себе пышное двойное родовое имя Хмара-Барщевских, обрела всероссийскую известность в литературном мире'10. 10 Юношеская автобиография Иннокентия Анненского / Автор публикации и обстоятельных примечаний к документам А.В. Орлов. 217 л. (Личный архив Н. Т. Ашимбаевой). С. 130. 86 Учитывая тот факт, что в ряде публикаций последних лет11 проявилась тенденция рассматривать взаимоотношения Анненского и Хмара-Барщевской сквозь призму бульварного романа, нахожу уместным привести здесь ряд ее стихотворных и эпистолярных произведений, дающих представление о ней и ее отношении к поэту. В архиве Анненского сохранились два посвященных ему стихотворения О. П. Хмара-Барщевской12:
Ты и только ты!
Не юный пыл, не светлые стремленья
Отвергнуть дар мой бедный, запоздалый
Не ты ль направил в высь мои желанья О. Хмара-Барщевская
16-ое Апреля 1907 г. Кене
Ум Кени хочется с шампанским мне сравнить: О. Хмара Некоторые из нижепубликуемых писем, адресатами которых были товарищ министра народного просвещения О. П. Герасимов13, В. Г. Сахновский14 и В. В. Розанов15, фрагментарно или в несколько отредактированном виде уже появлялись в печати16.
11 См., например:
Сучков С. В. Предисловие: Невидимые миру слезы, или Две жизни Иннокентия
Анненского // Анненский Иннокентий. Стихотворения; Трагедии / Сост.,
вступ. статья и коммент. С. В. Сучкова; Илл. А. Озерской; М: РИПОЛ
КЛАССИК, 1998. С. 13-14; Лурье Самуил.
Русалка в сюртуке // Знамя. 2002. ?
5. С. 136. 87 Здесь они воспроизводятся с сохранением некоторых орфографических особенностей по автографам Хмара-Барщевской.
12/XI 1906 Дорогой Осип Петрович! Пишу Вам из больницы, и сейчас не имею под рукой ничего, кроме клочка бумаги - но надеюсь, что товарищ Министра, так дружески относящийся ко мне<,> - простит мне это! Дорогой Осип Петрович, сейчас прочитала в газете, будто бы Сонин - назначается 2-м товарищем Министра - и следовательно уходит из Председателей Ученого Комитета. Вы прямо высказывали Ваше мнение, что считаете Иннок. Федоровича по его знаниям, высокому образованию очень подходящим занять это место. - Пожалуйста, помогите Вашим влиянием и Вашей властью и сделайте его Председателем - дайте ему возможность наконец на 27-м году службы иметь тот род занятий, на котором он вполне сможет принести пользу, используйте его всестороннее образование; имея дело с книгой - Иннок. Федорович с любовью поведет это дело, будучи кабинетным ученым<,> и положит все силы на то, чтобы быть на высоте положения. Вот уже 10 дней, как я в больнице у Петруши<,> и всякую минуту радуюсь, что Господь ставит его на ноги. Он уже теперь ходит, играет, весельчак такой, к<аки>м, кажется, не был и до болезни - все его радует, все веселит; t° нормальная; дренажей осталось 2 - гною почти из них не идет, т<ак> ч<то> скоро доктор начнет заращивать раны<,> и недели через 3 мальчика, если все пойдет, как сейчас<,> - выпустят домой. - Приехала я в Белый по первопутку - да и захватила меня теперь отчаянная осенняя распутица - трудно будет завтра начинать 65-верстный путь в тележке, по грязи, под дождем, а домой необходимо добираться; жизнь в больнице меня утомляет, да и занятия с Олечкой нужно возобновлять, чтоб ей не так трудно было проходить курс. Тоня работает, - устает, хозяйственный год нынче очень труден; овес не уродился, рожь дала плохой урожай - и это обстоятельство не способствует радужным мыслям. Как Ваше здоровье и как чувствует себя милая Анюта? Недавно я послала ей длинное письмо, и еще не получила от нее ответа. До свидания, дорогой Осип Петрович, крепко жму Вашу руку, Анюту целую. Любящая Вас О. Хмара-Барще<вская>
88
18-ое Октября 1916 Многоуважаемый Василий Григорьевич. Вы просите отрывков из писем покойного Иннокентия Федоровича, предполагая, что они помогут Вам разностороннее осветить его творчество... Я целый вечер перечитывала его письма ко мне и пришла к заключению, что делать этого нельзя: каждое письмо Инн. Фед. в целом так поэтично, так красиво и своеобразно, что обнародовать их частично <-> прямо преступление против покойного... Это все равно, как из драгоценного колье вынуть хотя бы половину бриллиантов и показывать их порознь - камни дивной грани, и каратов в них, как и было, но это только камни - а где же художественное исполнение колье? Не обижайтесь на меня, ради Бога, а согласитесь, что я в данном случае безусловно права: публике нельзя давать кусочков писем Инн. Фед., она должна их получить целиком, и я постараюсь их обнародовать. Теперь, когда выходит его перевод под ред<акцией> Зелинского - (Боже, как этот прозаик-ученый хозяйничает в посмертном труде И. Фед. Анненского (труде 20-ти лет!!)) - Вы имели в руках 1-ый том Еврипида в изд<ательстве> Сабашниковых? - Поинтересуйтесь только введением Зелинского - Вам станет ясно, почему именно теперь я особенно болезненно отношусь к памяти моего бедного друга! Так вот<,> теперь<,> говорю я, особенно важно поскорее показать - как он думал, чего искал... Это отчасти уяснится изданием его писем... Я говорю отчасти, п<отому> ч<то> даже мы, имевшие счастье в течение долгих лет входить в соприкосновение с этой исключительно одаренной и богатой натурой, и для нас - его близких друзей - он был неисчерпаем; из одной его мысли, кажется, можно было написать целый реферат, а эти мысли - как иглы у сосны - они сыпались... и вновь нарождались... в них была его радость. 'Мыслить - какое счастье!'... 'мыслить и страдать - вот в чем оправдание жизни'... Он обожал Достоевского, он поклонялся французским символистам, и как чуткий инструмент звучал ответно на всякое новое направление в области искусства... Вы найдете Инн. Фед. в 'Царе Иксионе', в 'Фамире'... и во всякой его крупной и маленькой статье... Прочитайте внимательно его обе книги отражений и статью 'О современном лиризме' (Аполлон 1909 г. ? I, II и III)<,> и статья о его творчестве (да! Конечно, очень важны его книги стихов 1-ая и 'Кипарисовый ларец') может вырасти в целую книгу. <...> Сейчас я вся в житейской прозе - volens-nolens - хозяйничаю, 'творю' ригу - буквально творю - а не просто строю - набираю всеми правдами и неправдами поденщиков, чтоб было где молотить урожай - а мысли уходят совсем в другую сторону - мне страшно нужно для души написать свои воспоминания об Ин. Фед. - он, 89 точно из могилы<,> взывает ко мне: 'Ольга, ты знаешь, ты должна...' и я хожу, как виноватая, знаю, что должна... но ведь для этого нужно сосредоточиться, нельзя же в промежутке между толками с мужиками, вопросами о соломе, саде, пажиннике - присесть и пописать полчасика - я ведь знаю, как он любовно-внимательно обращался со словом, и писать об нем, если хочешь, чтоб он воскрес на страницах, надо с настроением, скажу даже <-> с эмфазом, иначе выйдет одна ерунда... Рассчитываю, что за три недели моего пребывания у Олечки моей (я еду к ней 24-го) мне удастся на свободе найти нужное мне настроение - иначе уже по возвращении в Каменец долгими зимними вечерами отдамся воспоминаниям и подготовлю к печати его переписку со мною. Если бы <...> Вам захотелось написать мне - мой адрес будет: 'Довск, Могилевской губ. имение Дедлово'. Крепко жму Вашу руку. О. Хмара-Барщ<евская>
30 ноября 1916 года Глубокоуважаемый Василий Васильевич. Уже несколько месяцев сердце мое уязвлено горькой обидой, и я не знала только, в какой форме и как заступиться за дорогую мне память Иннокентия Федоровича Анненского. Теперь, думается мне, я нашла верный путь, - рассказать мое горе именно Вам... Вы тонкий, чуткий и смелый человек, Вас Бог отметил гением и Вы умеете 'глаголом жечь сердца людей'. Я только расскажу Вам, в чем дело, а Вы поступите, как найдете нужным. Вы ведь лично знали покойного Иннок. Фед.? Скоропостижная кончина, ровно 7 лет тому назад, 30-го ноября 1909 г., не дала ему завершить печатанием самый большой его труд, труд 15-тилетней работы - и 'Театр Еврипида' - (I-ый в изд. 'Просвещения' том удостоен одобрения Ученого Комитета) оказался после его смерти в виде рукописей, из коих в двух трагедиях даже не перенумерованы страницы четвертушек бумаги, с 'тире' вместо имен, и - в грустной суматохе водворения среди ночи мертвого хозяина в тот самый кабинет, где еще накануне он работал, полный творческих сил, все эти листки были спешно свалены с письменного стола в сундук и еще более перепутаны. Я, пишущая вам эти строки, его невестка, с которою он в течение многих лет делился своими поэтическими замыслами и которая переписывала его произведения, изучив до тонкости его почерк и свободно разбираясь поэтому в его черновых рукописях, за два почти года внимательного и настойчивого труда наконец привела в 90 порядок и подготовила к печати 12 переведенных им трагедий с большими статьями к каждой. Иннок. Фед. был первый и единственный в России ученый и вместе с тем поэт, давший полный стихотворный перевод всех драм Еврипида... Наследник его продал труд своего отца книгоиздательству 'М. и С. Сабашниковых' в полную собственность, и вот в июне или в июле этого года вышел 1-й том Еврипида в переводе И. Ф. Анненского в 'Памятниках мировой литературы', под редакцией Ф. Фр. Зелинского. Посмертный труд Инн. Фед. увидел давно желанный свет! И, казалось бы, радостно надо было встретить это осуществление мечты покойного! Я услышала об этом в глуши своей деревни и тотчас приобрела книгу. Издана прекрасно, тщательно, красиво, но... и в этом 'но' вся трагедия творца ее, который не может из могилы заступиться за свое детище! Я очень Вас прошу, многоуважаемый Василий Васильевич, прочтите только одно предисловие редактора, и Вы согласитесь со мною, что так нельзя редактировать посмертный труд человека, уже имевшего имя известного (не менее Фаддея Франц<евича>) эллиниста и специалиста в области Еврипида! Г. Зелинский редактирует ведь не каникулярную работу гимназиста VII-го кл<асса>, чтобы силою своего авторитета произвольно вносить поправки в поэтический перевод (не дословный, не подстрочный, заметьте, а поэтический) И.Ф. Анненского. В своем предисловии он, как бы из милости дарит поэту его метафору:
По сердцу и мыслям провел ты и тут же нравоучительно замечает, что во время Еврипида греки не знали скрипок... Г. Зелинский не считается с основным мнением поэта-переводчика, что поэтически перевод древнего классика должен вызвать в современном читателе те же эмоции, какие трагик умел вызывать в своих слушателях в V веке до Р. Хр., трагедия должна не утомлять, а дать ту красоту, от созерцания которой душа облагораживается, становится 'над жизнью'. Вот уже первое коренное недоразумение между редактором и его 'пациентом' (я говорю 'пациентом', п<отому> ч<то> он производит над ним ряд мелких и крупных операций и думает, что если тот молчит - значит, ему не больно...). Пока еще рукописи не возвратились владельцу, нельзя даже проверить, какие изменения внес редактор в текст трагедий, так как 'оговорки вносимых в текст изменений' выразились у г. Зелинского в объяснительных примечаниях буквально так; 'Изменения 91 допущены в следующих стихах: 1-3; 38; 39; 41; 48-51...' и т. д., до бесконечности. А где же первоначальный текст? где то, что сказал Иннок. Фед.? Мы, читатели, хотим же где-нибудь видеть, пусть в конце книги, как сказал не Фаддей Франц., а Иннок. Федорович. Ведь это же посмертный и проданный на 50 лет огромный труд Анненского! Значит, теперь каждому интересующемуся работой Инн. Фед. надо ехать в Лесной и просить наследника: 'Позвольте мне порыться в ваших рукописях, мне вот любопытно сверить стих 528 и 890... Может быть, Инн. Фед. сказал лучше, чем его редактор?' Уже по маленькому факту лично я, работавшая над приведением в порядок рукописей Инн. Фед., могу судить, что не всегда 'изменения' г. Зелинского служат на украшение перевода. Я знаю, что Инн. Фед. перевел заглавие одной трагедии словом 'Умоляющие'. В перечне же г. Зелинского я уже читаю - и без оговорки в тексте: 'Просительницы'. Согласитесь же, что для русского уха между словами: 'Умоляющие' и 'Просительницы' есть большая разница в нюансах, м<ожет> б<ыть>, и незаметная для г. Зелинского. Со словом 'Просительницы' лично у меня возникает картина не алтаря, у которого ищут защиты несчастные женщины, а приемная важного лица, где какие-то жалкие существа, может быть в салопах стародавнего фасона, с выражением испуга в робких глазах, с трепетом ожидают появления сановника из кабинета... На мой взгляд 'Просительницы' как-то не вяжется с трагедией, и 'Умоляющие' более идет к этому сюжету (даже в прозаическом переводе Леконт де-Лиля трагедия эта называется 'Les suppliantes'). Разве не странно и не дико было бы прочитать вместо 'Гераклиды' - 'Геракл и сыновья', в роде 'Торговый дом Боткина с сыновьями' - правда? Беда в том, что юридически г. Зелинский неуязвим! Наследник, продавая труд отца, дал право на изменение текста... Тут пострадала лишь этическая сторона, тонкая, едва уловимая, но мучительная своей почти непоправимостью для тех, кто ценит талант Инн. Фед. и кто знал, как он много работал над каждой строчкой перевода, пока, наконец, она его вполне удовлетворяла со стороны научной и поэтической. Вот, глубокоуважаемый Василий Васильевич, что больно задело меня. Может быть, вы захотите заступиться за бедного Иннок. Фед., который только тем и виноват, что не дожил до издания своего перевода! Ну, пускай бы г. Зелинский делал какие ему угодно исправления, пускай 'в особенности приводил перевод в гармонию с своим переводом Софокла'... хотя разве это так необходимо? Разве Софокл и Еврипид Сиамские близнецы, что должны быть непременно 92 'на одно обличье'? Пускай ему было бы 'приятно иметь место в книге, в котором он бы мог беседовать с читателем от себя, лично!' Но не надо было в конце книги совсем стереть границы, где кончается Инн. Федор, и начинается Фаддей Франц., надо было в посмертном труде дать не голый перечень изменяемых строк, а самые строки. Я не думаю, чтобы фирма Сабашниковых, преследующая высокие цели 'образования русского общества', захотела бы обезличить приобретенный ею труд Инн. Фед. и сознательно допустить 'химическое соединение' Иннокентия Федоровича с его редактором Фаддеем Францевичем! И как-то не верится мне, что Фаддей Франц. действительно искренно хотел бы, чтобы с его наследием поступили так же! На страницах 'Русской Мысли* (хорошо не помню, в июньской или июльской книге этого года) г. Зелинский напечатал свою статью, где цитировал строки стихотворного перевода Инн. Фед. из еще неизданной трагедии Еврипида, но, понимаете, я уже отравлена сомнением, подлинные ли это строки Иннок. Фед., или тоже измененные. Разве это не обидно? И разве вправе был так поступить г. Зелинский? Неужели ему мало собственных лавров, что он захотел вплетать в свой венок те лавры, которые должны увенчать тень усопшего? Простите, что обратилась к вам, но я знаю вас по Вашим книгам и потому смело пишу именно Вам.
С истинным уважением
почт<овый> адрес
с. Каменец Глубокоуважаемый, дорогой, милый Василий Васильевич! Простите, ради Бога, за фамильярность второго и третьего эпитетов, но они вырвались у меня непроизвольно 'от избытка сердца'... Я полна такой благодарности к Вам, что плакать хочется от счастья! Ведь Вы, именно Вы поняли, почувствовали мое страдание за безгласного моего друга Ин. Федоровича и дали выход моей за него скорби и так бережно, так деликатно заключили неотшлифованный камень моей души в редкую оправу Ваших золотых слов... Ведь это, действительно 'золотые слова': 93 'идейная тяжба'... 'аромат поэтической филологии'... 'факсимиле души поэта'... Эти Ваши слова служат как бы яркими огнями бессонных маяков, оберегающих затерянные суда в туманные и бурные ночи и вливающих бодрость в смятенные сердца людей... Вы помогли мне выйти из затишной мертвой бухты, но Вы уже и светите мне... И мне не страшно... Я предчувствую, как обрушится на меня г. Зелинский, задетый в своем самолюбии, самоуверенный во всеоружии своего профессорского знания и опыта, как он закидает меня научными опровержениями... но чувство нравственного удовлетворения при сознании, что Вы помогли мне 'ударить в набат'<,> все же останется при мне. И надо думать, что при дальнейшем редактировании г. Зелинский посчитается с Вашим авторитетным мнением, что 'в примечаниях следовало восстановить полностью слова самого Ин. Фед. Анненского', равно как признает необходимым осторожнее обращаться с 'факсимиле' души поэта. Я прочитала Вашу статью 'Переводчик и издатель' вчера глубокой ночью, и безумная радость охватила меня... Я жадно читала, вновь и вновь перечитывала каждое Ваше слово... За окном моей спальни свистела метель, и старый парк как-то гудел и содрогался под ударами ветра... а в душе моей цвела белая сирень<,> и аромат ее пьянил меня: Василий Васильевич, сам Розанов заступается за дорогую мне память Ин. Фед.! Какое счастье! Мне хотелось тотчас написать Вам, но остановила мысль: письмо вышло бы слишком 'вне рамок', и мне больно было бы представить себе потом: 'А вдруг он усмехнулся, читая?' Позвольте мне от всего сердца пожать Вашу руку, так великодушно поддержавшую меня и еще раз повторить, как я бесконечно Вам благодарна: ведь Вы оживили мою душу! Искренно уважающая Вас О. Хмара-Барщ<евская>. Вы знаете... впрочем, откуда же в самом деле Вам знать, когда и сама-то я в Вашем сознании лишь листок почтовой бумаги? Ну, все равно... Я заканчиваю мои воспоминания об Ин. Фед. и думаю их напечатать с приложением его удивительно поэтичных писем ко мне. Мне кажется, что это, в числе всего прочего, послужит отчасти материалом при оценке Ин. Фед. как поэта и мыслителя. Постараюсь устроить мою работу в Русской мысли, вернее, я мечтала бы об этом, имея лишь ту маленькую надежду, что несколько лет тому назад я познакомилась с Брюсовым, но провела в его обществе всего один вечер<,> и едва ли он вспомнит меня... Во всяком случае попытаюсь... 'Толците - и отверзнется Вам...' О. Хм<ара->Барщев<ская> Письмо является реакцией на публикацию В. В. Розанова в "Новом Времени" 14 января 1917 г., включающую большую часть первого письма О. П. Хмара-Барщевской. Это публикация приводится Зелинским в Предисловии ко 2-му тому.
94
11 Февраля 1917 - 'Как Вы приходитесь И<ннокентию> Ф<едоровичу>? Замужем ли Вы?' - Теперь уже я вижу, что дело дошло до настойчивого: 'Маска, открой лицо, скажи, кто ты?' И в самом деле, друг-то друг, а кто ее знает, кто она? Вот Вам мой паспорт, дорогой Василий Васильевич, как его пишут бабам в волости.
Лета: 49 Ин. Фед. в моем дневнике написал мне прелестное стихотворение, где между прочим сказано:
'А ты - что сберегла от голубых огней Значит, когда-то была молодость, были золотистые косы... но все в прошедшем, увы... все это 'было'. Не умею я, да и нахожу смешным, как большинство дам моего 'за-Бальзаковского' возраста ведет счет своим годам на 'пикетный' манер: 29... 29... 60..., и говорю попросту: 49 лет. Но не скрою, что завидую способу Сирано де Бержерака, пряча свое уродство под покровом ночи, овладевать сердцем прелестной героини силою своего красноречия... Увы, в жизни это редко удается... Итак, немолода... 'красотка перезрела'<,> слышу я ядовитое замечание Мефистофеля.
- 'Дальше - что можете Вы, подсудимая, сказать в свое оправдание? Как Вы
приходитесь И. Ф.?' - - 'Довольно... довольно... Это к делу не относится...' Вот Вам en gros<,> кто я и что я. - - - - - - - - - - Правда, не так уж поэтично, как могло бы быть. Как-то просто... банально... обыденно... 95 'Tu l'as voulu, Georges Dandin?' Что делать? Маска снята... Оркестр с эстрады ушел. Часть электричества потушена... пары, только что так изящно интриговавшие, сидят в буфете, пробегая жадными глазами меню ужина... На лицах утомление и разочарование. Куда девалась волнующая тайна? Многообещающие улыбки? Сияющие взгляды?.. Неужели только ужин и пошлая 'игра в чувство'? - 'Ваш внутренний мир? Чем живет Ваша душа?' Кажется<,> меня об этом не спрашивают... Мне этот вопрос только почудился... Да, да... вопроса не было... Это<,> верно, ветер в трубе гудит... иногда бывает в холодные дни. Вы разве не замечали. А то, может быть, галлюцинация слуха... тоже случается, когда уж очень тоскливо тихо в комнате и только в уголке дивана слегка подсапывает собачонка и в сладком сне чуть-чуть подлаивает и дернет ланками, точно бежит. Мне уже просто совестно, что я, Василий Васильевич, как бы вызываю Вас на ответы. Вы так безумно заняты и устаете страшно. Простите, ради Бога, что отвлекаю Ваше внимание не только на чтение моих частных писем, но и на отвечание. Виновата моя экспансивность не в меру и не по возрасту. Виновата... впрочем, виноваться не обобраться, что уж там пересчитывать. Ведь недавно еще послала Вам экзальтированное письмо... И почти раскаиваюсь... Меня мучит Ваше 'ох, устал безумно. Больше не могу'. Бросьте... Не отвечайте. Спасибо, что позволили заехать к Вам... Приеду в Петроград, вероятно<,> в первой половине марта, затем к мужу в Нейшлот (он 3-ий год на войне), и на обратном пути буду жить в Петрограде во 2-ой половине марта; в один из этих моих проездов Вы, может быть (о чем я мечтаю)<,> подарите мне вечер, да? Я очень хочу Вас видеть. Замечаете, что я ни словом не обмолвилась об Зел.? Да что? Меня уж от него тошнит... До того он мне противен! Но борьбы с ним не брошу! Чем он гнуснее, тем слаще будет сломить эту гадину! Голиафа отвратительного... Жму Вашу руку. О. Хмара Барщевск<ая> по Вашему приказанию пишу адрес на письме. Смоленская губ. почт. отд. Волочек, с. Каменец, Ольге Петровне Хмара-Барщевской
20 февраля 1917 г. Какая прелесть Ваше последнее письмо! Оно меня в восторг приводит. 'Дорогая и милая...'<,> 'не смейте на меня сердиться'. - Тут уже положительно impératif... Предъявленное право! Чудно! 96 Дружба, вижу, не на шутку завязывается, морским узлом. Безумно рада! Милый, хороший мои друг! Вы спрашиваете, любила ли я Ин. Фед.? Господи! Конечно, любила, люблю... и любовь моя 'plus fort que mort'... Была ли его 'женой'? Увы, нет! Видите, я искренно говорю 'увы', п<отому> ч<то> не горжусь этим ни мгновения; той связи, которой покровительствует 'змея-Ангел', между нами не было. И не потому, чтобы я греха боялась, или не решалась, или не хотела, или баюкала себя лживыми уверениями, что 'можно любить двумя половинами сердца',- нет, тысячу раз нет! Поймите, родной, он этого не хотел, хотя, может быть, настояще любил только одну меня... Но он не мог переступить... его убивала мысль: 'Что же я? прежде отнял мать (у пасынка), а потом возьму жену? Куда же я от своей совести спрячусь?' - И вот получилась 'не связь, а лучезарное слиянье'. Странно ведь в ХХ-м веке? Дико? А вот же - такие ли еще сказки сочиняет жизнь? И все у нее будто логично... одно из другого... А какая уж там логика? Часто мираж, бред сумасшедшего, сновидение - все, что хотите, но не логика. Дело в том, что мы с ним были отчасти 'мистики' - ведь я Вам исповедуюсь как верному другу, я так счастлива, что нашла Вас! Пускай потом при свидании я не сразу смогу взглянуть Вам в глаза - это ведь бывает; на расстоянии в чем не признаешься - а при встрече смутишься глаз друга... особенно такого 'духовного' друга, как Вы для меня, что и выражения лица себе не представляешь, не то что глаза? Ну, все равно, слушайте сказку моей жизни, хотя чувствую, как Вам хотелось другого! Недаром Вы любящей рукой указывали мне на чудные мостики, чтоб не так страшно было перекинуться через пропасть: 'И любовь - не грех. И всегда: вышла за пасынка, а люблю тестя...' И про 'ангела-хранителя'. Вы об этой за него, для него мечтали? Да! И я мечтала... п<отому> ч<то> я женщина... не монахиня... не святая... И за жертву бы не считала, а лишь за 'дым кадильный пред алтарем любимого'... Что и говорить... Он связи плотской не допустил... Но мы 'повенчали наши души', и это знали только мы двое... а теперь знаете Вы... По какому праву? Почему Вы? Господь ведает... значит, так нужно... для кого? для чего? Не спрашиваю... Подчиняюсь и только... И знаете, это самая сильная форма брака... Вы спросите, 'как это повенчали души'? Очень просто: ранней весной, в ясное утро мы с ним сидели в саду дачи Эбермана: и вдруг созналось безумие желания слиться... желание до острой боли, до страдания... до холодных слез... Я помню и сейчас, как хрустнули пальцы безнадежно стиснутых рук и как стон вырвался из груди... И он сказал: 'хочешь быть моей? Вот сейчас... сию минуту?.. Видишь эту маленькую ветку на березе? Нет, не эту... а ту... вон высоко на фоне облачка? Видишь?.. Смотри на нее пристально... и я буду 97 смотреть со всей страстью желания... Молчи... Сейчас по лучам наших глаз сольются наши души в той точке, Леленька, сольются навсегда...' О, какое чувство блаженства, экстаза... безумия, если хотите... Весь мир утонул в мгновении! Есть объятья... без поцелуя... Разве не чудо? Нет, не чудо, а естественно (ведь объятия и поцелуи для тела!). Вы поймете меня, п<отому> ч<то> Вы все понимаете, оттого ведь я Вам и исповедуюсь... А потом он написал:
Только раз оторвать от разбухшей земли Ну вот и все. Решительно все... И вот он умер для мира, для всех... Но не для меня... Его душа живет в моей душе... пока я сама дышу... Смерть не могла ее отнять у меня, не увела ее за собой... И эту его душу я ношу в себе... Она со мной, и я не грущу: в любую минуту ведь я могу говорить с его душой, понимаете, в любую, п<отому> ч<то> телом его (теперь уже съеденным червями) я никогда не владела и не могу его оплакивать в силу этого... Хорошо, правда? Мне не хватало живого друга... и через Ин. Фед. я обрела его в Вас - и благодарю свою счастливую звезду. Теперь естественный вопрос с Вашей стороны: 'А разве муж вам не друг?' - Нет, конечно, друг, и близкий друг, но - совсем по-иному... Мы горячо любим друг друга по сейчас... Он ценит, могу сказать, боготворит меня и через 25 лет... но мы с ним - разные люди, совсем разные... Я, видите ли, мечтательница, болею 'мировой скорбью', как он любя подшучивает надо мною, и многие вопросы для меня нужные, мне почти святые - он к ним равнодушен... Меня мучат 'вечные' вопросы... Я больше 'там', а не 'тут'... А он - и по сейчас полон сил, здоровья, он красив, обаятелен, нравится женщинам... прежде я его ревновала безумно... потом выработала миросозерцание такое, чтобы не мешать любимому человеку 'дышать'... Я сделала себе 'прививку' философского отношения к 'изменам мужа'... Были тяжелые полосы жизни... безумно тяжелые... Но тогда меня, изнемогавшую, поддерживал мой друг И. Ф., он учил меня 'любить страдание', учил 'мыслить', учил 'покорности', и таким образом 'научил жить'. - - - - - - - - - - А к Вам у меня какое-то чувство нежности, такое хорошее чувство! Люблю Вас (и отчего, Боже мой? И откуда это?), люблю Ваш неразборчивый почерк, торопливый, нервный... Люблю, что Вы вдруг начинаете писать по два слова на строчке, а то и поперек... люблю, что вы читаете письма как-то чуднó, по частям: и прежде на одну часть ответите, потом на другую... 98 Люблю Ваш своеобразный Розановский слог... и вашу правдивость и экспансивность... Люблю так по-русски 'оголтело'-предложенную дружбу... по первому хорошему впечатлению - 'друг и баста' - разве не прелесть? - - - - - - - - - - А зачем Вы все-таки добивались, люблю ли я И. Ф.? Мне интересна просто Ваша психология в данном случае? И я знала. Ведь и тогда знала, когда послала Вам 'паспорт', что не это Вам от меня нужно, а 'нутро' нужно, чтобы так решительно 'до дна узнать', И нарочно - маску сняла, а все же не показалась... Хотелось от Вас еще письма... Теперь получила... счастлива и буду терпеливо ждать свидания, да? Вы от свидания не отвильнете? Может быть лучше 'заочно'? Но мне страшно хочется... пожалуйста!.. А на счет 'все равно - сколько лет',- это Вы так себе, чтоб утешить, по доброте сердца... И сами ведь не верите поди... Народная мудрость говорит другое: 'Муж любит жену здоровую, а брат сестру богатую'... А я никогда, даже в молодости, 'розовых очков' не надевала. В этом было и мое несчастье, и моя сила. Я не давала жизни обмануть себя и видела вещи, как они есть. А уж под старость - тем более. О. Хмара-Барщевская Адрес не пишу, не потому, чтоб забыла, а потому, что не успела бы получить Вашего письма (ответ приходит не раньше 10-ти дней - а я через несколько дней уезжаю к дочери в Могилевскую губ<ернию> побыть с нею несколько дней - она только что проводила горячо любимого молодого мужа в Румынию на войну - надо ее поддержать морально... вселить запас душевных сил, чтоб не поддалась унынию... Это ведь нас, старых, жизнь не ломает, а только гнет...<)> А на 4-ой неделе я буду в Царском - и спишусь с Вами на счет дня, т<о> е<сть> вечера свидания - да? Или по телефону, если он у вас есть. Т<ак> ч<то> эту мою 'исповедь' сложите в сердце своем и не отвечайте 'в пространство'. ОХБ Подводя итог, замечу, что, к сожалению, никаких определенных сведений о судьбе подготовленных к печати писем Анненского к Хмара-Барщевской и ее воспоминаний о нем (ср. фрагмент ее письма к Розанову от 2 февраля 1917 г.: 'Мне хотелось прочитать Вам, что я написала об Ин. Фед., раньше, чем буду пытаться напечатать... Мне дорого Ваше искреннее мнение. В литературе я неопытна... да ведь это и не литература вовсе... Но, так как я пытаюсь раскрыть только его душу, не касаясь его интимной жизни - по причинам вполне понятным - его семья налицо - мне важно узнать, достаточно ли он обрисован в том очерке, маленьком, кот<орый> я даю, и стоит ли обнародовать его, или ограничиваться лишь изданием его 99
писем?'17) разыскать мне не
удалось. Да и информация о ее послереволюционной судьбе не отличается
богатством. В архивной справке, цитировавшейся во вводном прим. к тексту
125 <письмо
Анненского к А. В. Бородиной от
12.07.1906>, со ссылкой на архивные документы18 приводится лишь
следующая информация: 'В документах Смолгубисполкома за 1924 год, в
списке лишенных избирательных прав по Холмовской волости Бельского уезда,
значится Хмара-Борщевская Ольга (отчество не указано), 67 <так. - А. Ч.>
лет, мать помещика села Каменец Валентина Хмара-Борщевского'.
17 РГАЛИ. Ф. 489. Оп. 1. ? 687.
Л. 15об. * По сообщению составителю от А. Г. Лазаревой-Ирвин, О. П. Хмара-Барщевскую перевез в Москву из Оренбурга сын Валентин вместе с телом умершего отца. Она умерла от тифа в 1926 г. Дополнительные подробности об О. П. Хмара-Барщевской см.: Валентин Хмара-Борщевский. Стихи из семейного архива / Публикация и вступительная заметка В. Н. Мамичевой и А. Г. Лазаревой-Ирвин. // Звезда. 2021. ? 12.
Анненский упоминает об О. П. Хмара-Барщевской в письмах А. В. Бородиной 6 августа 1908 г. и 26 ноября 1908 г. О письме О. П. Хмара-Барщевской к Анненскому от 20 августа 1909 г., находящемся в его архиве, упоминается в статье Р. Д. Тименчика "О составе сборника Иннокентия Анненского "Кипарисовый ларец"" (сноска 23). Об отношениях О. П. Хмара-Барщевской с И. Ф. Анненским см. также:
Корнилова Н. А.
И. Ф. Анненский на пороге
'Некалендарного века' (царскосельские дни 1908-1909 годов).
PDF где говорится, что воспоминания об Анненском, записанные О. П. Хмара-Барщевской, и его письма к ней не разысканы. О. П. Хмара-Барщевская в письме к В. Кривичу от 7 февраля 1917 г. приводит первоначальный план "Кипарисового ларца", см. в статье Р. Д. Тименчика "О составе сборника Иннокентия Анненского 'Кипарисовый ларец'". В этом же письме она даёт жёсткую оценку работы Ф. Ф. Зелинского в качестве редактора "Театра Еврипида", выпущенного издательством М. и С. Сабашниковых:
О селе Каменец, которым владела семья О. П. Хмара-Барщевской, и где она проживала значительную часть года, см. прим. 11 к письму А. В. Бородиной в августе 1900 г. Судя по подписи своего перевода стихотворения М. Роллина "Безмолвие", Анненский бывал в Каменце. О послереволюционном состоянии имения и соседних см. в письме Е. П. Трояновской к В. Г. Сахновскому от второй половины 1919 г., прим. 9 к письму Анненского к Н. П. Бегичевой от 28 декабря 1906 г. По состоянию на 2007 г. (Википедия) население - 34 жителя, входит в состав Нахимовского сельского поселения (в селе Нахимовское, б. Волочек, находилась ближайшая почтовая станция, обозначенная в письмах О. П. Хмара-Барщевской). Село примечательно сохранившейся, но заброшенной колокольней (1767) для каменной церкви Казанской Божьей матери (1721, несохранившейся). В Интернете можно найти несколько её живописных снимков. Город Белый, бывший ранее уездным для села Каменец, сегодня - районный центр Тверской области.
|
|
| Начало \ Именной указатель \ О. П. Хмара-Барщевская, персональная страница | |
|
|
|
