Открытие: 25.12.2006
Обновление: 10.12.2017
А. Е.
Аникин
"Фамира-кифаред"
И. Анненского: "проблема" Фамиры
(в связи с
позднейшими импликациями)1
Источник текста:
Russian Literature XXXIV (1993), 425-438, Amsterdam,
North-Holland.
Источник
предоставлен в собрание автором. В текст
мною внесены незначительные изменения
оформительского характера в
соответствии с размещением.
Обновлённый текст статьи под заглавием "К анализу драмы Анненского "Фамира-кифарэд" вошёл в состав издания: Аникин А. Е. Иннокентий Анненский и его отражения: Материалы. Статьи. Москва: Языки славянской культуры, 2011. С. 252-275.
425
|
посвящается М. М. Первые проблески основополагающего творческого принципа Достоевского - "поэзии совести" - Анненский усматривал в пушкинском 'Воспоминании'. По его словам, "поэзия совести" "развернула тот свиток, который когда-то только мерещился Пушкину в бессонные ночи"2 (ср.: "Воспоминание безмолвно предо мной / Свой длинный развивает свиток"). 'Воспоминание' предвосхитило некоторые из описанных Анненским принципов поэзии города как "отца символов" (КО, ["О современном лиризме"], 358). Эти принципы были актуальны и для собственного творчества Анненского. Сюда относится, в частности, "сцепление" психологического состояния человеческого я (я поэта) с природой, с "извечным чередованием дня и ночи", увиденным в пределах городского пространства, "среди прямых каменных линий, в шуме улиц" (КО, 358). В начальных строках стихотворения Пушкина содержится нечто вроде наброска к той картине Петербурга, которая была дана в блоковском 'Петре' и которая во многом была построена на подмеченных Анненским у Блока "сменах [...] петербургских освещений и шумов" (КО, ["О современном лиризме"], 340): |
 |
Когда для смертного умолкнет шумный день
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
426
("шумный день", конечно, напоминает о пушкинском мотиве "улиц шумных", ср. "шум улиц" как locus "игры" поэтических символов [КО, ["О современном лиризме"], 358]).
Выписанное трехстишие 'Воспоминания' могло отразиться в 'анненском' переводе 'Les aveugles' Бодлера, "первого поэта современного города" (там же; курсив Анненского - А. А.), ср. ахматовское отношение к Пушкину как воспевшему Петербург "первому поэту" ('Немного географии'). Тот стих перевода, где можно предположить отзвук 'Воспоминания', отличается от пушкинского текста иным распределением семантем шума/немоты и света/тени, но сами эти семантемы инвариантны:
А мне, когда их та ж сегодня, что вчера,
Молчанья вечного печальная сестра,
Немая ночь ведет по нашим стогнам шумным
С их похотливою и наглой суетой,
Мне крикнуть хочется - безумному безумным:
"Что может дать, слепцы, вам этот свод пустой?"
(Ср. "cité" в 'Les aveugles' и "град" в 'Воспоминании'.)3
Тревожащая сердце загадка, Сомнение, "le grand Peut
Ê
В статье 'Что такое поэзия?' Анненский писал о недосказанности всякого великого произведения поэзии и о том, что создания античности, на которые "тревожная душа человека XX столетия" смотрит не иначе, "как сквозь призму Гете или Леконта де Лиля",7 вызывают в ней "уже совсем другие эстетические эмоции" (КО, 205).
Одну из вековых 'проблем' поэзии (ср.: "Поэт не создает образов, но он бросает веками проблемы" [КО, 205];8 курсив Ан-
427
ненского - А. А.) переводчик 'Слепых' мог усмотреть в финальной строке этого сонета:
Je dis: "Que cherchent-ils au Ciel, tous ces aveugles?"
"Что может дать, слепцы, вам этот свод пустой?"
которая подготавливается стихами, передающими подмеченный "тоскующей душой" Бодлера (КО, 204) парадокс "ужаса жизни":9
Leurs yeux,
d'où la divine
étincelle est partie,
Comme s'ils regardaient au loin, restent levés
Au ciel: on ne les voit jamais vers les pavés
Pencher rêveusement leur
tête
appesantie.
И странно: впадины, где искры жизни нет,
Всегда глядят наверх, и будто не проронит
Луча небесного внимательный лорнет,
Иль и раздумие слепцу чела не клонит?
Перевод подчеркивает пустоту не только в глазах "слепцов", но и в небе, что видно по соответствию "Ciel" - "свод пустой" в заключительном стихе, а также по стиху
Dardant on ne sait où leurs globes ténébreux.
И целят в пустоту померкшими шарами.
Тема пустоты, 'деспиритуализации'10 неба является в творчестве Анненского весьма заметной, выражаясь в его лирике, в частности, в упоминаниях "пустыни выжженного неба" ('Спутнице'), небесного "мертвого простора" ('Серебряный полдень'), "синей пустыни небес" ('Закатный звон в поле'), "обманувшей отчизны"11 ('Зимнее небо'). Сходная тема была известна и стихам Ахматовой (например: "Ива на небе пустом...", ["Память о солнце в сердце слабеет..."], "Низко, низко небо пустое" ['Июль 1914']), где особенно существенно нервалианское представление о пустоте неба, наступлении Хаоса после падения, разрушения мира в образе башни: "Кто знает, как пусто небо / На месте упавшей башни" ('Из цикла "Юность"'); и, более отдаленно: "И упало каменное слово...".12 Отсылку к Нервалю допустимо предположить также для стиха из трагедии Анненского 'Меланиппа-философ': "О, туча, камнем павшая на землю!".13 Поэзия Нерваля была весьма значимой для Анненского. В статье 'Что такое поэзия?'
428
описывается "идеальный поэт" (некиим аналогом которого является Фамира-кифаред), о котором говорится, что этот "пасынок человечества" "вместе с Жераром де Нерваль [...] находил о чем по целым часам беседовать с луною" (КО, 202-203).
У Анненского есть, вместе с тем, несколько текстов, которые, возвращая прежде всего именно к переводу 'Слепых', рисуют картину, где слепые / пустые глаза человека или окна "незрячего" строения (ср. известное уподобление окон дома глазам) оказываются устремленными в пустоту неба, в свою очередь, "смотрящего" в эти глаза. Приведем примеры: "...чистое и пустынное, смотрит на нас небо, и взгляд на него белесоватый, как у слепого"14 (стихотворение в прозе 'Andante', ср. у Ахматовой - с нервалианским подтекстом:15 "Пустых небес прозрачное стекло, / Большой тюрьмы белесое строенье"):
[...]
плесень стены
[...] заслоняющей воспаленные
глаза старого пьяницы, которого греки так деликатно назвали Ураном (Небом) [...]
груда строений - дворцы, лачуги, церкви и
тюрьмы [...]
темницы,
свежевыбеленные известью, мрачные и
слепые, вперившие свои странно расширенные зрачки
в умирающее небо - призраки, испуганные другим призраком.
(письмо к Е.
М. Мухиной 27.10.1906 [КО, 469-470])
Заслуживают внимания также "незрячие" и "тоскливо-белые" стены и "безнадежность распахнутых окон" в Тоске мимолетности'.
Приведем также возможную реминисценцию 'Черной весны' Анненского в глубоко насыщенном интонациями его поэзии стихотворении Ахматовой "Не в лесу мы, довольно аукать...":16
Да тупо
черная весна
Глядела в студень глаз17
И
глядит мне в глаза сухие
Петербургская весна
(Ср. у Пастернака в 'Начальной поре': "Пока грохочущая слякоть / Весною черною горит".)18
Весьма характерно, что составляющее кульминацию 'вакхической драмы' самоослепление Фамиры происходит в сцене под названием 'Белесоватая'. В сцене 'Голубой эмали' Нимфа рассказывает кифареду, в котором жаждет обрести сына, о том, как она родила ребенка и бросила его - по воле Зевса (ср. отношение
429
"Аполлон-Креуса-Ксуф-Ион [Аполлонид]" в 'Ионе' Еврипида и 'Аполлониде' Л. де Лиль), чья улыбка перейдет людям "в века".19 Нимфа провидит времена, когда неба опустеет, а боги, оставшись лишь в "серых камнях" изваяний, будут "спать" "на гробницах" людей
[...]
с прижатыми руками
И устремив в пустые небеса
Свои глаза, пустые тоже...
В pendant словам Нимфы Гермес говорит в 'Лаодамии' о том, что "Когда веков минует тьма", он станет "мраморным и позабытым богом", но сможет иногда "отряхнуть" сон со своих "померкших глаз" и "вдохновить поэта" "красотой задумчивой забвенья...". Сюда примыкает мотив античных статуй в лирике Анненского: "белеющая Психея" ('Трактир жизни'), "Эрот бескрылый" ('Там')20 и, особенно, "Расе" - царскосельское "изваянье", которое, как и посвященное ему стихотворение Учителя, сыграло заметную роль в судьбе Ахматовой.21
Изваяния на гробницах символизируют уход человека из светлого, видимого мира в мир тьмы-смерти и связывают оба этих мира22 ("серость" могильных камней, соотнесенная с мертвенностью-непрозрачностью,23 имплицирует противопоставление сверканию-прозрачности камней "живых", т. е. драгоценных).24 Существенный момент преломления подобных античных воззрений у Анненского состоит именно в том, что "пустые" или "померкшие" глаза изваяний25 (ср. у Эсхила ommatwn d'en achniaiz, ['Агамемнон', 418]26 - о статуе Елены) устремлены в "пустые" же небеса - вверх, как и "померкшие шары" слепцов, сопровождаемых "немой" ночью - "сестрой молчанья вечного". Анненский, несомненно, ориентировался на античные представления о связи мрака и безмолвия со смертью, но также на представления о сходстве слепца со статуей, ср. у Каллимаха в гимне 'На омовение Палдады' об ослепленном Афиной и получившем от нее за это дар прорицания Тиресии, который в момент ослепления уподобился "colossos'y, образу смерти среди живых", будучи "без взгляда, без голоса, без движения...".27 В этом смысле 'анненская' трактовка 'Les aveugles' допускает вычленение мотива типа 'ходячая статуя', что вновь напоминает Пушкина.
Пытавшийся состязаться с Евтерпой Фамира был наказан лишением музыкального дара, как и Фамирид Фракийский, миф о котором был положен в основу не дошедшего 'Фамирида' Софокла (КО, [письмо Бородиной 2.08.1906], 468). Муки творческого бессилия кифареда пере-
430
даются стихами, которые перекликаются с 'анненским' переводом 'Сплина' Бодлера:
Иль музыка под пальцами твоими?
Нет, это мышь летучая в полночь
Под своды залетела и крылами,
Незрячая, по мшистым стенам бьется
('Фамира-кифаред')
И целый мир для нас одна темница,
Где лишь мечта надломленным крылом
О грязный свод упрямо хочет биться
Как нетопырь, в усердии слепом
('Сплин')
В том и другом тексте оказывается эксплицированной идея 'слепоты', в оригинале явно не выраженная, причем, "мшистые стены", как и "грязный свод" (ср. "свод пустой" в 'Слепых') предполагают коррелирующую со "слепотой" "беспросветность".
В заключительной, 'Заревой' сцене 'вакхической драмы' Гермес возвещает ослепившему себя Фамире о том, что тот отправится в ".. .Афины, в Дельфы, в Аргос / И к славному кремлю...". "Славный кремль", оказывающийся последней точкой обозначенного Гермесом нищенского странствия - место, где Посейдон венчал Фамиру победой, и это вызывает ассоциацию со смертью Эдипа в Колоне, на родине создателя 'Царя Эдипа', 'Эдипа в Колоне' и 'Фамирида' (ср. единственную известную роль Софокла-актера - роль ослепленного Аполлоном певца).28 В финале 'Финикиянок' Еврипида Эдип говорит готовой делить с ним невзгоды Антигоне о том, что он умрет "в божественном Колоне", в котором "...Посейдону / Алтарь и храм воздвигли в старину" (перевод Анненского). Странствия Фамиры29 остаются за рамками драмы, но они видятся 'сквозь призму' перевода 'Les aveugles': слепца с "превращенной Нимфой" - матерью на плече,30 с устремленным вверх взором, ведет вскормившая его рабыня.31 Актуальность бодлеровского подтекста в данном случае подтверждается, в частности, тем, что само ослепление Фамиры включает момент фиксации его обращенного в небо взгляда в 'Пыльно-лунной' сцене, когда он, не замечая "горящих глаз" Нимфы (см. ниже), ищет "небесных лучей мелодии" Музы: "...Фамира смотрит на небо, точно стараясь что-то припомнить" (ср. в 'Ярко-лунной' сцене: "Лучей, одних лучей. / Там музыка..."). Людям "в века" переходят не только "пустые небеса" и устремленные в них "пустые глаза" изваяний, но и 'проблема' таящего в сердце "чуть
431
слышный луч от музыки" "соперника муз" - Слепца с поднятыми вверх 'ямами' вместо глаз,32 "нищего скитальца, которого назовут, из жалости и презрения, гением..."33 (ср. соотнесенность Эдипа и Фамиры с вещими слепцами - Тиресием, Гомером, Демодоком, - а также рассказ о Демокрите, который выжег себе глаза, чтобы яснее видеть невидимое).
Выжигая себе глаза,34 Фамира на мгновение уподобляет их "горящим глазам" матери, которая "лила" в его сердце "яд" своей любви. Ср.:
Еще такая речь - и от прелестной дамы / Останутся
глаза - горящие две ямы [...]
Нимфа смотрит на Фамиру
горящими глазами, обмахиваясь [...]
каким-то большим бледным листом [...]
Нимфа [...]
вся ушла в глаза [...]
(' Фамира-кифаред')
Как Макбет, когда на него двинулся и Бирнамский лес, Федра пережила за четверть часа Ипполитовых сарказмов свой пятый акт; только она пережила его не с мечом в руке, как Кавдорский тан, а молча, со скрещенными на груди руками и с целой бурей в сердце, для выхода которой оставались только одни горящие глаза.
(Трагедия Ипполита и Федры, КО, 393)35
Но 'горение' у кифареда переходит в новую стадию, одновременно и разрушительную и очистительную, после которой уже нет места инцесту "через глаза" (напомним, например, известный в нивхской традиции запрет брату и сестре смотреть в глаза друг другу - в числе прочих запретов, предотвращающих возможность инцеста).36 "Горящие две ямы" глаз Нимфы - предвестие "ям" на лице ее сына - сначала "кровавых" а затем "глубоких, уже чернеющих". Момент перехода 'горения' в слепоту был запечатлен в посвященном памяти Анненского стихотворении Гумилева (1911 г.), проецируясь на бюст Еврипида в царскосельском кабинете Учителя, но и на его Музу с "ранами вместо глаз":
А там, над шкафом, профиль Еврипида
Слепил горящие глаза.
Теряющийся в 'складках' предпоследней авторской ремарки драмы "психологический символ" (КО, ["Господин Прохарчин"], 27) - "Заря слилась с небом" - следует читать, соотнося с аналогичным 'символом' в сцене 'Голубой эмали',37 где выросший "оставленным ребенком" Фамира38 слушает "сказку" Нимфы о тайне своего рождения.
432
Говоря о "сравнявшейся с небом" заре, Фамира встает, и здесь, когда он слышит от матери, что "слился" для нее со своим отцом, Филаммоном,39 возникает "первый абрис" слепца с устремленным вверх взором:40
Заря сравнялась с небом. Вижу солнце,
И золото слепит меня.
'Заревую' сцену важно сопоставить с исходом 'Иона' и, особенно, 'Аполлонида'. У Л. де Лиль "предок будущих царей" сравнивается с "молодым орлом", улетающим вдаль от "Пифийской скалы":
Et
délaissant ton nid, loin du rocher pythique,
Jeune aigle, envole-toi vers les plus larges cieux!
По Анненскому,
jeune aigle это не Ион, а будущая поэзия; Пифийская скала обращается в неоклассическую филологию, которая одна достойна воспитать эту поэзию, а ширь новых небес, куда летит молодой орел, кажется [...] широкой областью философского и поэтического созерцания, где он будет летать и парить, покинув родную скалу.41
Фамира, возможно, отразил мысли его шедшего "ощупью" создателя42 о русской Музе - "...ищущей дороги, слепой музе Тютчева,43 если не кликуше Достоевского" (КО, ["Генрих Гейне и мы"], 398). "Сопернику муз" предстоит, покинув своего "товарища" ("Белый камень, / Товарищ одинокий!") пройти путь к лишениям, унижению и смерти, но это одновременно и предвосхищение пути в бессмертие гения (ср. 'Смерть Софокла' Ахматовой: "А в этот час уже в бессмертье гений шел"), мучительно постигающего своим "внутренним зрением" божественную "музыку" красоты, угасшую в "пустом" небе.
Изображаемая в финале 'Фамиры-кифареда' "туманная" и затем "сливающаяся" с небом заря - заря "будущей поэзии" (см. 'анненское' прочтение 'Аполлонида'), быть может, всей мировой поэзии, Тот же 'символ' Анненский использовал в адресованном Гумилеву четверостишии "Меж нами сумрак жизни длинной..."44 (и, по крайней мере, косвенно, в трагедии 'Меланиппа-философ', где говорится о "заре" будущей славы "эолидов",45 ср. Иона как предка ионийских "царей"), но в этом тексте имеется в
433
виду именно 'будущая' поэзия - идущая на смену творцу 'Тихих песен' и 'Книг отражений'.
Обращенные к Петербургу строки Ахматовой
Солеею молений моих
Был ты, строгий, спокойный, туманный.
Там впервые предстал мне жених,
Указавший мой путь осиянный,
И печальная Муза моя,
Как слепую, водила меня46
можно рассматривать как одно из указаний на свое предназначение продолжателя и, в конечном счете, завершителя традиции Учителя, с которой она связывала и многих других поэтов своего поколения.47 Памяти одного из них - Пастернака - она посвятила стихи
Словно
дочка слепого Эдипа
Муза к смерти провидца вела,
напоминающие, в частности, 'анненское' преломление софокловских Эдипа и Фамирида, но также отсылающую к 'Эдипу в Колоне' мысль Ахматовой о разделявшемся Пушкиным "высоком веровании античности", согласно которому "могила праведника - сокровище страны и благословение богов".48
1. Высказываемые ниже соображения более подробно раскрываются
в работе: А. Е. Аникин. Ахматова и Анненский. Заметки к теме,
I-VII. Препринт. Новосибирск, 1988-1990.
2. И. Анненский.
Книги отражений. Москва, 1979, 101. Ссылки на эту
книгу далее даются с сокращением: КО.
3. Рассмотрение специфики переводческой техники Анненского здесь
затруднительно (см., в частности: А. В. Федоров.
Искусство перевода
и жизнь литературы. Очерки. Ленинград 1983, 190-203).
434
4.
Подольская И. Анненский-критик (КО,
539); А. В. Федоров. Стиль и композиция критической прозы Иннокентия Анненского (КО,
550).
5. Вяч. Иванов. О поэзии И.Ф. Анненского. Аполлон, 1910, ? 4, 24.
6. 'Аполлиническая' тема камней (известная также лирике Анненского) нашла отклик в стихах Ахматовой, где "белый камень"
-
своего рода субстрат непрерывности памяти: "Как
белый камень в глубине колодца / Лежит во мне одно воспоминанье" (см. подробнее:
В.
Н. Топоров. Ахматова и Блок. Berkeley 1981, 66, 207).
7. Ср. свойственное Ахматовой (и, в той или иной мере, всем акмеистам) 'зеркальное' восприятие 'мирового поэтического текста': "Гомер через Шиллера, Вергилий через Данте, Еврипид через Расина (но и через переводы Анненского...)" (Т.
В. Цивьян. Кассандра, Дидона, Федра. Античные героини - зеркала Ахматовой
// Литературное обозрение, 1989, ? 5, 30).
8. Ср. суждения Анненского о воплощенной в роденовском Бальзаке "властной загадке гения" и о том, что жизнь изваяния
- не в "дорогой иллюзии влажных губ и теплой кожи" (КО,
["Бранд-Ибсен"],
177-178).
9. В переводе 'Слепых' "ужас жизни" (ср. "...ils sont vraiment affreux" оригинала) имплицирует целый мировоззренческий комплекс Анненского: ужас и сострадание как два главных элемента драмы
/ поэзии - "сгущенной действительности", "жизни по преимуществу" (КО,
["Горькая
судьбина"],
58). Здесь, как и в ряде других случаев, Анненский глубоко синтезирует свои размышления о Еврипиде, Аристотеле, Достоевском и других мыслителях и 'поэтах'.
10. К. М. Черный. Анненский и Тютчев
// Вестник МГУ, сер. фил., 1973,
? 2.
11. Возможная реминисценция легенды об Анаксагоре, высказавшемся о небе как о своей 'родине' (И. И. Рожанский. Анаксагор. У истоков античной науки. Москва 1972, 222). Ср. у Ахматовой "встречу в небесной отчизне", у Мандельштама ("Воздух пасмурный влажен и гулок...").
12. В. Н. Топоров, Т. В. Цивьян. О нервалианском подтексте в русском акмеизме (Ахматова и Мандельштам). Russian Literature,
1984, XV, 38.
13. Восклицание корифея, относящееся к признанию Меланиппы о том, что она
- мать детей, которых должны были казнить. Существенно, что два цитированных 'нервалианских' текста Ахматовой соотнесены с арестом ее сына.
14. Весьма вероятно, что 'слепота' подразумевается и в стихе "Одни белесые отсветы" посвященного Вяч. Иванову цикла Анненского
'Мифотворцу - на башню'.
В. Н. Топоров, Т. В. Цивьян. Там же.
15.
В. Н. Топоров, Т. В. Цивьян. Там же.
16. Показательны "уязвлённая
совесть", сопряжение весны и
безнадежной болезни, смерти. На счёт
традиций 'петербургского текста'
435
русской литературы можно отнести восприятие губительного воздействия весны как 'награды', ср. "дары петербургского ноября" в 'Двойнике' и "великодушное всепомоществованье петербургского климата" в 'Шинели'.
17. Ср. кровавый "студень" выжженных глаз героини в трагедии
'Меланиппа-философ' (V. Setchkarev. Studies in the Life and Works of
Innokentij Annenskij. The Hague 1963,171).
18. E. Pasternak. Notes. B. Pasternak. Poèmes. Moskva
1990, 280.
19. "Улыбка" Зевса в 'Фамире' и
'Царе Иксионе' соотносится с размышлениями Анненского об "улыбке" Аполлона в 'Ионе' и 'Аполлониде' (ср. также "улыбку бога
/ богов" в 'Ифигении в Авлиде', 'Андромахе', 'Елене').
20. Ср. в 'Там' бесспорные ассоциации с 'анненским' переводом 'Les spectres' ('Призраки') Л. де Лиль: "унылый" "жизни сон", "тени", "оскал" "застылого" смеха и др.
21. ПК, 144 [прим. 292 к восп.
В. Кривича, прим. 83]. Из возможных ахматовских реминисценций 'Трилистника в парке' отметим стих "И как ужасен взор безносых статуй" ("Опять проходит полонез Шопена..."), ср. "ужасный нос" "статуи мира".
22. J. P. Vernant. Mythe et pensée chez les Grecs. Études de
psychologie historique, II. Paris 1971, 75.
23. Напомним в 'Лаодамии' Анненского рассказ Иолая о "сером доме" - вечной обители подобных "медленным и серым" паукам мертвых, что отсылает одновременно к Достоевскому и Еврипиду, но также к Бодлеру: "И пауков народ
немой и серый" ('Сплин', перевод Анненского).
24. J. P. Vernant, ibid. В творчестве Анненского весьма заметное место занимает мотив аметистов, кристаллов, хрусталя, а также глаз, слез и других предметов, вызывающих дробление, мерцание, дрожание света ('Аметисты', Тринадцать строк', "Когда б не смерть, а забытье...", 'Август', 'Светлый нимб' и др.), что связано с идеей продолжения, непрерывности духовной традиции: "[...] поэт дал нам свет, а мы
дробим [...] и оживляем эти дивные огни..." (КО, 216-217;
о Гоголе). Ср. у Ахматовой в 'Поэме': "В хрустале утонуло
пламя" (не говоря о перекликающихся стихах Учителя и 'Ученицы' о "мерцании" свечей, цветах в "хрустале", "бокале" и т.п.).
25. Намечаемая стихами о "спящих" "на гробницах" изваяниях культурно-историческая перспектива включает и тютчевский перевод четверостишия
Микеланджело, посвященного его 'Ночи' (скульптуре
на саркофаге Джулиано Медичи), ср. связанный с этой 'аллегорической фигурой' рисунок А. Модильяни, изображающий Ахматову (Н. Харджиев.
О рисунке А. Модильяни. А. Ахматова. "Узнают голос мой..."
Москва, 1989, 347-348).
436
26. В переводе этого места Вяч. Ивановым идея 'изъяна' глаз (у статуй) не эксплицирована:
Изваяний прекрасных
Ненавистно прельщение:
Алчут очи живой красы!
(Эсхил. Трагедии, Москва 1990, 87)
27. J. P. Vernant, op.cit., 74-75.
28. В. Н. Топоров. Mousai
"Музы": соображения об имени и предыстории образа (к оценке фракийского вклада). Славянское и балканское языкознание. Античная
балканистика и сравнительная грамматика. Москва 1977, 247.
29. Коррелят странствий Эдипа, которые были одной из двух частей его наказания, включавшего также самоослепление (С.
С. Аверинцев. К истолкованию мифа об Эдипе. Античность и современность. К 80-летию Ф.
А. Петровского. Москва, 1972,100).
30. См. финал "Все мне видится Павловск холмистый..." Ахматовой. "Голос друга" здесь, быть может, не случайно напоминает ту строфу
"То было на Валлен-Коски" Анненского, где актуализируется тема 'седого камня' (см. выше):
Нам камень седой, ожив,
Стал другом, а голос друга,
Как детская скрипка, фальшив.
31. Существенно, что у Бодлера
нет речи о том, что "ночь" "ведет" слепцов: "Ils
traversent ainsi le noir illimité, / Се
frère du silence étemel". В 'анненском' переводе 'Les aveugles' отразилась софокловская пара: Эдип, сопровождаемый Антигоной.
32. Отметим, с учетом "впадин" в 'Слепых', суждения Анненского о 'статуарных' героинях Тургенева: "...из зеленых
впадин глины [...] глядело лишь какое-то
тревожное воспоминание о неоправданной жизни" (КО,
["Белый
экстаз"], 141). Мучительное припоминание кифаредом открывшейся ему в небе "гармонии сфер" (ср. миф о состязании муз с дочерьми Пиэра) находит в творчестве Анненского ряд аналогов,
включающих инвариантные мотивы 'пятна' (того, что скрывает, не дает увидеть позабытое), тревоги, упрека, см., например, 'Тоску припоминания' и ахматовское 'Подражание И.
Ф. Анненскому' (В. В. Иванов. Ахматова и Пастернак. Основные проблемы их литературных взаимоотношений
// Известия АН ОЛЯ АН СССР, 1989, т. 4 8,
? 5).
33. Вяч. Иванов. О поэзии И.
Ф. Анненского, 23.
34. Самоослепление Фамиры соответствует идеям Анненского - "Ник. Т-о" ('Никто') о преодолении "отвратительного" "бесстрашием и
437
правдой самоанализа" поэта (КО, ["Бальмонт-лирик"],
111, ["Что
такое поэзия?"], 206) в "пещере" бытия, что отсылает к известному философскому мифу Платона и к мифу об Одиссее-Никто в пещере у Полифема (в 'Одиссее' и 'Киклопе' Еврипида), реминисцируемому в 'вакхической драме' мотивами 'страшного глаза чудовища', 'молока' и др. Имя 'Никто' релевантно в связи с Фамирой и вследствие "тенеподобной" природы кифареда (коррелирующей с отразившимся в 'Учителе' Ахматовой автоописательным 'анненским' образом "тени"), соотнесенности с Ионом ("Он - никто, у него ни имени, ни отчества...", Театр Еврипида, т. I. Санкт-Петербург 1906, 533-534) и Гамлетом (ср. таящую оскорбление "мучительную неизвестность рождения" [КО,
["Проблема
Гамлета"], 171], которая во многом и составляет "проблему Гамлета"). Показательно адресованное матери Фамиры проклятие "Нет тебе имени..." (ср.
В.
Н. Топоров. Ахматова и Блок..., 99).
35. Ср. преломление трагедии Ипполита и Федры у Ахматовой (Т.
В. Цивьян, указ. соч.), для которой весьма значимой была и 'драма'
Фамиры и Нимфы.
36. Ослепляя себя, чтобы сохранить "хотя бы бледный отсвет" мелодии Музы (Вяч.
Иванов.
О поэзии И. Ф. Анненского, 25), Фамира, как и Гамлет, символизирует "тревожное искание" "музыки" красоты (КО,
["Проблема
Гамлета"], 170). Самоослепление - ответ Фамиры на вопрос "быть или не быть?"
- противопоставляется самоубийству его отца, Филаммона, "самонаказанного", "отвратительного" и "опозоренного" призрака (КО,
["Власть
тьмы"], 70; ср., например, в переводе 'Елены' Еврипида: "Висячей петли безобразен вид"). Следует иметь в виду также самоубийство Иокасты в 'Царе Эдипе'.
37. Ср. наблюдения Анненского о "розоперстой" Эос в девятой песне 'Одиссеи' (Театр Еврипида, т. I, 613-614) и "розовые пальцы зари" в 'Заревой' сцене 'вакхической драмы'. Отметим и ремарку "La
lumière
s'accroît" в финале 'Аполлонида'.
38. Идущие от 'Иона' темы 'холодного детства', а также 'садов нетленных', 'светлых' вод, лебедей и др. отразились в 'анненской' концепции Пушкина ('Пушкин и Царское Село',
'Л.
И. Микулич'). Особую роль здесь играет женщина, заменяющая обделенному лаской ребенку мать ("пророчица" в 'Ионе', "няня" в 'Фамире', ср. образ Арины Родионовны как "первой музы Пушкина" (КО,
["Пушкин и Царское
Село"], 321).
39. Ср.: "Вся красота ее [Креусы в 'Аполлониде' - А.
А.] жизни - в любви к Аполлону. Самая любовь к сыну есть только продолжение этой любви к богу" (Театр
Еврипида, т. I, 549).
40. Ср. возникающий при некоей ослепительной вспышке и "бессчетном" дроблении
я героя "первый абрис пророка в поэзии Достоевского" (КО,
["Достоевский"],
238) - в "не любимой" и "обделенной счастьем" повести 'Господин Прохарчин' (КО,
["Господин
Прохарчин"], 27), "где ужас жизни исходит из ее реальных воздействий и вопиет о своих жертвах..." (КО,
["Господин
Прохарчин"], 35).
41. Театр Еврипида, т. I, 549.
438
42. См. 'Прелюдию' 'Трилистника толпы': "Я
ощупью иду тогда своей дорогой".
43. Возможно, суммация тютчевских строк "Веки мы
слепцами были, / И, как жалкие слепцы,
/ Мы блуждали..." ('К Ганке') и "Всю тебя, земля родная, / В рабском виде Царь Небесный / Исходил, благословляя" ("Эти бедные селенья..."). У
Анненского гений, "пасынок человечества",
подъемлет свое страдание один за всех людей, подобно "подъявшему" "грехи мира" Сыну человеческому ('Дочь Иаира').
44. Ср. явную перекличку первого стиха четверостишия с не законченным 'анненским' переводом 'Christine' Л. де Лиль: "Над синим мраком ночи длинной / Не властны горние огни" (см. еще:
Федоров, указ, соч., 196).
45. А. Е. Аникин. Ахматова и Анненский. О "петербургском" аспекте темы
// Ахматовский сборник, I. Париж 1989, 38-39.
46. Ср. отчасти также: "И неверно брела, как
слепая, / Незнакомой узкой тропой" ("Я пришла тебя сменить, сестра..."); "А я один на свете город знаю, / И
ощупью его во сне найду" ('Северные элегии', третья).
47. А. Е. Аникин, указ, соч., 38.
48. А. Ахматова, "Узнают голос мой... ", 429.
При использовании материалов собрания
просьба соблюдать приличия
© М. А. Выграненко, 2005-2017
Mail: vygranenko@mail.ru;
naumpri@gmail.com