2016

"Сирый поэт" и "обнажитель": немного ещё (К 150-летию Вячеслава Иванова)

"Радость, но чьих-то давних грез"

 

"Сирый поэт" и "обнажитель": немного ещё
(К 150-летию Вячеслава Иванова)

16 (28) февраля - 150 лет Вячеславу Ивановичу Иванову.

Посмотрел "афишу" и "выставки" на сайте областной научной библиотеки - нет такого имени. Странно. Хотя...

Иннокентий Анненский - "Другому":

Ты весь - огонь. И за костром ты чист.
Испепелишь, но не оставишь пятен,
И бог ты там, где я лишь моралист,
Ненужный гость, неловок и невнятен.

Пройдут года... Быть может, месяца...
Иль даже дни, - и мы сойдём с дороги
Ты - в лепестках душистого венца,
Я просто так, задвинутый на дроги.

Года прошли. Cor Ardens обоих живо, а "лепестки" поделены с "дрогами" на равных.

Где розовела полоса,
Там знойный день в асфальте пытан.
Бегут на башню голоса...
А сверху шепот: "Тише - спит Он".

И "башня" уже с десяток лет спит в "лесах", заросших лепестками совсем не "душистого венца". И даже деревьями. Раньше хоть детский садик квартировал.

Читаем стихи. Читаем слова, мысли.

Например, статью А. В. Лаврова о стихотворении "Другой". Я всё же думаю, что Вяч. Иванов увидел это стихотворение перед тем как написать своё - "Ultimum vale". И согласен в этом с О. Ю. Ивановой ("Вяч. Иванов и И. Анненский: две точки зрения на картину Л. Бакста "Terror antiquus""). Ну как не связать со знаменитой строкой "Среди людей, которые не слышат" эти строки:

Тот миру дан; я - сокровен:
Ты ж, обнажитель беспощадный,
В толпе глухих душою хладной
Будь, слышащий, благословен.

С "обнажителем беспощадным" понятно - это к статье Анненского "О современном лиризме". И это понятно было ещё в 1909 году всем заинтересованным. "Хладная душа" - это просто оправдание. Но "толпу глухих" он ещё закрепляет "подслушавшим", "слышащим". Нет сил сомневаться:

Моей мечты бесследно минет день...
Как знать? А вдруг, с душой подвижней моря,
Другой поэт ее полюбит тень
В нетронуто-торжественном уборе...

Полюбит, и узнает, и поймёт,
И, увидав, что тень проснулась, дышит, -
Благословит немой ее полёт
Среди людей, которые не слышат...

Эту последнюю строчку Анненского, как яркую формулу, А. С. Кушнер взял в заголовок своей статьи. Но она не последняя в стихотворении. Анненский как будто скальпель вонзает и в себя, и в будущее последними четырьмя строками. Такого скальпеля мозга не было у Иванова, но это был человек, которому его можно было показать, - он понимал и благословлял.

Пусть только бы в круженьи бытия
Не вышло так, что этот дух влюблённый,
Мой брат и маг не оказался я,
В ничтожестве слегка лишь подновлённый.

Вячеслав Иванович Иванов смог подняться над разногласиями, над своим недовольством статьёй "О современном лиризме", и написать программную, неустаревающую статью "О поэзии Иннокентия Анненского" в некрологический выпуск "Аполлона". В отличие, например, от Сологуба. От Блока. Он, конечно, продолжил в ней отстаивать своё и противопоставлять это "своё" позиции Анненского, несмотря на его предсмертное "о чём нам спорить?"

Но именно он:

- определил поэтическое творчество Анненского как ассоциативный символизм, что заметно повлияло на последовавшее восприятие;
- закрепил сопоставление "метода" "нами оплакиваемого поэта" с Малларме;
- отправил в будущее посылки:
-  "Подобно античным скептикам, он сомневался во всем, кроме одного: реальности испытываемого страдания";
- "Это целомудренно пугливое и обиженное осуществлениями жизни сердце поминало любовь только как тоску по неосуществимому и как унижающий личность обман";
- "...лирика Анненского первоначально обращает всю энергию своей жалости на собственное, хотя и обобщенное я поэта, потом же охотнее объективируется путем перевоплощения поэта в наблюдаемые им души ему подобных, но отделенных от него гранью индивидуальности и различием личин мирового маскарада людей и вещей";
- "...Анненский становится на наших глазах зачинателем нового типа лирики, нового лада, в котором легко могут выплакать свою обиду на жизнь души хрупкие и надломленные, чувственные и стыдливые, дерзкие и застенчивые, оберегающие одиночество своего заветного уголка, скупые нищие жизни".

В статье я обращаю внимание и на такую фразу:

"И именно жалость, как неизменная стихия всей лирики и всего жизнечувствия, делает этого полуфранцуза, полуэллина времен упадка, - глубоко русским поэтом, как бы вновь приобщает его нашим родным христианским корням."

Думаю, что Иванов запомнил в докладе Анненского "Поэтические формы современной чувствительности", прочитанном на "башне" 13 октября, вот это место:

"Вяч. Иванов очарователен, высокомерен. <...> В нем есть что-то глубоко наше, русское, необъяснимо, почти волшебно <...>"

А слово "высокомерен" - это у Анненского комплимент, если вспомнить его статью о Леконте де Лиль, написанную и опубликованную незадолго до того.

Уже тогда, сразу после смерти Анненского, слыша и хорошо понимая упрёки, и задолго до исчисления процентов академиком М. Л. Гаспаровым, Иванов назвал его "истолкователем Еврипида" и написал:

"То была его прихоть, в которой никак нельзя усматривать притязательности: в такой мере Анненский заведомо и преднамеренно ограждается от всякого внешнего принудительного канона школы и стиля, так явно и недвусмысленно предпочитает он художественный произвол всякой архаизации и стилизации."

И именно Иванов определил "энергию мастера - любвеобильно излучающуюся силу его великого сердца". Cor Ardens...

И ещё к юбилею Вячеслава Иванова.

С. А. Ауслендер вспоминал: "Стояла весна ожиданий и надежд. Анненский чаровал нас ораторскими разговорами с Вячеславом Ивановым. Это было очень интересно." То есть ожидания С. К. Маковского, выраженные в письме Анненскому 20 мая 1909 г., - "я предвижу интересный обмен идей" - полностью оправдались, и Анненский "очаровал" Иванова.

Это был взгляд молодёжи на почтенных "стариков". Они не различали, что Анненский на 10 лет старше Иванова. И нам не легко сейчас это представить, зная, что Иванов был уже тогда, в 1909-м, мэтром русского символизма.

Но было интересно и самому Анненскому, и он пишет Иванову через день после значимой встречи 22 мая в Царском Селе: "Если бы можно было этими строками заменить разговор!" Ему ведь пятьдесят четвёртый год, а он так по юношески увлекается, в первом же письме доверяет Иванову свои сетования на службу и быстро переводит его в формат эпистолы, того вида "стихотворения в прозе", что знаком нам по посланиям его "жёнам-мироносицам". Эти многоточия... Эта жажда высказаться тому, кто "слышит". И это, такое скорое, признание - "я слишком дорого заплатил за оголтелость моего мира".

Мне думается даже, что Анненский разговаривал в письме больше сам с собой. Ведь он сразу увидел несовместимость позиций, которую тактично - но и иронично! - "потопил в чернильнице". Это подтверждает и Евгения Герцык:

'Помню, как я единственный раз видела Анненского у В. И. - два мэтра, два поздних александрийца вели изысканнейший диалог - мы кругом молчали: в кружево такой беседы не вставишь простого слова. Но Анненский за александризмом расслышал другое: высокий, застегнутый на все пуговицы, внешне чиновный, он с раздражением, подергиваясь одной стороной лица, сказал: "Но с вами же нельзя говорить, Вячеслав Иванович, вы со всех сторон обставлены святынями, к которым не подступись!"'

В этой фразе и выразилась "оголтелость" его мира, которым он так дорожил. И это был гораздо более земной, близкий нам мир. Как будто. "Будто мы пришли из разных миров?"

"Радость, но чьих-то давних грез"

12.01.2016

10 января умер Дэвид Боуи (David Bowie).

Он был артист, сумевший принести радость миллионам поклонников не только мастерским эпатажем своего шоу, но и его новаторством, интеллектуальностью.

Известно его музыкальное и сценическое представление космического пришельца Зигги Стардаста, андрогина, намеревавшегося, как водится, спасти мир людей и вернуть их к исходным идеалам, хотя бы и за пять лет до конца света, но погибшего в оглушении "медных труб", в пучине человеческих страстей и грехов.

Однако, идея андрогина стара и, думаю, Дэвиду Боуи была известна. Она живёт со времён мифа древних греков о существе - прародителе рода людского, гармонично соединявшем в себе мужские и женские начала. Начала духовные, прежде всего, а потому - бесполом.

Я также думаю, что знаменитый британец никогда не слышал имени Иннокентия Анненского и строк:

Под беломраморным обличьем андрогина
Он стал бы радостью, но чьих-то давних грез.
Стихи его горят - на солнце георгина,
Горят, но холодом невыстраданных слез.

Стихи написаны к известному портрету А. Блока, нарисованного К. Сомовым и репродуцированного в 1-м номере журнала "Золотое руно" за 1908 год. Конечно, они не о человеке Александре Блоке, а о его изображении, об "обличьи"; сам Блок не любил этого портрета¹. Да и Анненский, вернувшись к этому "обличью" Блока, растиражированному на открытках, написал в статье "О современном лиризме":

"Напечатанные на карт-посталях черты являют нам изящного Андрогина <...> Маска Андрогина - но под ней в самой поэзии ярко выраженный мужской тип любви, любви, которая умеет и обманно пленить и, когда надо, когда того хочет женщина, осилить, и весело оплодотворить."

"Весело" - это к юмору в понимании Анненского.

А Боуи, уже в другие времена, в другой жизни, старательно создавал себе эту маску "беломраморного обличья", используя природную бледность лица. Уж не знаю, как насчёт его стихов, горят ли они георгинами, английские тексты могу воспринимать только содержательно.

Кстати о георгине. Не только ради рифмы (хотя и для неё тоже) Анненскому потребовался женский род. Отмечено², что именно таким было первоначально название цветка. Это зафиксировал ещё А. Фет в своём стихотворении "Георгины", вложив в название и женскую суть:

Вчера - уж солнце рдело низко -
Средь георгин я шел твоих,
И как живая одалиска
Стояла каждая из них.

Но в начале XX века цветок уже менял "пол". В. Брюсов, например, переводил П. Верлена: 'Так георгин, - король, одетый в багрянец...' Тот же Блок называл эти цветы "гибкими и смеющимися мальчиками". А Анненский продолжал придерживаться женской формы:

Сад туманен. Сад мой донят
Белым холодом низин.
Равнодушно он уронит
Свой венец из георгин.
("Осенняя эмаль")

И ещё один (последний) лирико-георгинный сюжет у Анненского:

Позади лишь вымершая дача...
Желтая и скользкая... С балкона
Холст повис, ненужный там... но спешно,
Оборвав, сломали георгины.
("Баллада")

Здесь род неясен, но, скорее всего, тоже женский. Но какой мощный приём усиления сломанности - устранение рифмы, и только в этой строфе!

Вообще "двуполая музыка Анненского" отмечена наблюдателями его поэзии³. Он и сам в автобиографии признавал, что с детства "надзор за мной тоже был преимущественно женский". Недавно андрогинность в творчестве Анненского была исследована в научной диссертации⁴, где в поэте вскрывается материнское чувство:

Но я люблю стихи - и чувства нет святей:
Так любит только мать, и лишь больных детей:

Останавливает слово "больные". Сопоставляю его с "холодом невыстраданных слез". Нет, не всё гладко с андрогинностью у Анненского. Пострадать-то ему, андрогину, и не дано. А это важнейшая вещь для Анненского в отношении творчества.

Может, потому и Дэвиду Боуи пришлось загубить своего Зигги Стардаста, и вообще отказаться от этого образа. Пережить его. Но вот что интересно: откуда он и его смысл воспринят современным артистом? Как? Ведь Боуи и Анненский - такие далёкие миры.

Приходит на помощь давно высказанное⁵ о ничейности "искусства мысли", об анонимности "семян" изначального нуса-Духа, "некого космического агента, преобразующего первозданный Хаос" (А.Е. Аникин, по Анаксагору), возможно, провибрировавшего звуком "ом" (в индуизме).

Дэвид Боуи впитал "семена", услышал звук этой вибрации и оригинально воспроизвёл. И кого-то это ещё не раз оплодотворит.

Использовано:

¹ Разумовская А.Г. В ботаническом саду русской поэзии: георгин - георгина // Русская речь. ?5, 2010.
² Максимов Д.Е. Поэзия и проза Ал. Блока.
³ Ольга Новикова, Владимир Новиков. Андрогин: Женственность и мужественность против бабства и мужланства // Звезда 2008, 1.
⁴ Кельметр Э.В. Поэтика телесности в лирике Иннокентия Анненского.
⁵ Аникин А.Е. Философия Анаксагора в "зеркале" творчества Иннокентия Анненского.

"Только и говорил, что о красоте"

9 июня 2015

Статья о Леконте де Лиль, особенно первая её часть, представляется мне фейрверком мыслесловесного творчества. Феномен статьи складывается из того, что

• она написана о человеке и творце, которого Анненский очень почитал, на которого ориентировался, о "дорогом учителе";

• она написана не более, чем за 10 дней, написана "с удовольствием", как автор и обещал Н. В. Дризену;

• это смесь глубокой приязни к теме, творческого порыва и трудолюбия;

• она результат многого продуманного, для чего вышел случай высказаться;

• она написана незадолго до кончины автора, т. е. можно сказать, что содержит итоговые размышления ("Эти дни живу в прошлом").

Анненский сразу сообщил редактору "Ежегодника Императорских театров", что ему "лестно" написать "статью о пьесе, в которой в свое время я пережил каждый штрих". Но он решил добавить давно созревшие мысли о "великом креоле" и вокруг него. Да - "Эти дни живу в прошлом... Леконт де Лиль... О Леконте де Лиль... К Леконту де Лиль..." Невозможно не заметить, что он сопоставлял себя с ним как трудами, так и чертами жизни и характера. Во всяком случае, сопоставления приходят в мою голову. Поэтому задержусь на первой части, вторую оставлю специалистам.

А как не сопоставить, когда читаю:

"Когда в 1852 г. скромный учитель уже на 35 году от рождения впервые выступил со сборником "Античных поэм"... Перед читателями был уже вполне готовый поэт."

Он и сам, директор гимназии, выступил в 1904 году со сборником, в котором хорошо выявлено античное основание, начиная с псевдонима автора. А "готовый поэт" - это ответ осторожным и не очень рецензентам. Он знал себя и был самолюбив. В этом нет отрицательного оттенка. Так же, как и в восклицании из письма С. К. Маковскому в адрес "учителя" - "Что за высокомерие!" Только восхищение. Оно подтверждается и в тексте статьи.

"Жизнь этого поэта была именно высокомерным отрицаньем самой жизни ради "солнечного воспоминания"."

Сколько раз сам Анненский думал и писал об этом "отрицании". А его жизнь?

"И интересно проследить, с какой мудрой постепенностью поэт осуществлял план своего труда."

А мне интересно рассматривать "план" Анненского: педагогические статьи и речи, переводы лирики, перевод Еврипида, собственные трагедии, дебют как автора поэтического сборника, прозаический свод "отражений", поэтическое бессмертие, пришедшее вместе с "Кипарисовым ларцом".

Как не сопоставить это:

"Настали другие времена. Теперь обаяние античности открывалось уже не идиллическому певцу, а ученому <...> От древности требовали, кроме стиха и сказки, еще и ее пейзажа, ее мысли, исканий и веры. <...> два огромных тома с полным Еврипидом."

Не взялся ли Анненский за Еврипида, чтобы сделать своего - полного русского, проштудировав со всей основательностью энциклопедиста-классика "каждый штрих" Леконта де Лиль?

"каждый грамотный француз мог теперь видеть верный чертеж того самого здания, которое поэт воскрешал перед ним уже причудливей, в форме личных своих восторгов и переживаний."

Каждый грамотный носитель русского языка может теперь... Однако, нужен ли подавляющему числу нынешних грамотных этот Еврипид?

Еврипидовская тема перемешивается с темой "Анненский и учительство". Или "Анненский-учитель". Совсем не зря он написал о "скромном учителе", потому что дальше:

"Казалось бы, работа, где добросовестный учитель чередуется с поэтом, должна была наложить невыгодный отпечаток на обоих, заставляя одного забывать о своих обязанностях ради привилегий другого. <...> Еще безнадежнее было бы, пожалуй, искать педанта в поэте."

И дальше, наверняка вспоминая своих критиков:

"Обманчивую прозрачность воды в глубоком озере люди готовы были назвать лужей, а дорого стоившая поэту красота его сосредоточенно-страстной мысли не раз обращалась не только в глазах читателей, но и под пером критиков, в условную, чуть что не шаблонную красивость школьных стихов."

Не пытаемся ли и мы иногда переводить красоту мысли в красивость? А в этой блистательной грани - не свой ли опыт:

"Учителя не бывают страшны уже потому, что все знают, что это учителя и только. Да и не так-то уж легко заразить эту веселую бестию юности скукой "круговорота мысли"."

А методичное разъяснение классичности? Конечно, это своя позиция. Сравниваю: "Классик он, конечно, был очень строгий..." (плюс в письме к С. К. Маковскому: "Что за мощь!.. Что за высокомерие! И какой классик!") и эмоциональный всплеск в письме к А. В. Бородиной: "Имеет ли нравственное право убежденный защитник классицизма бросить его знамя..."

Затем - тема "Анненский и наука", некоторым образом развивающая тему "Анненский и природа". Известно, какой Анненский наблюдатель окружающего мира и вещей. Можно повторить хотя бы "обманчивую прозрачность воды". Но -

"Не то, чтобы наука обратилась у поэта в какой-то полемический прием. Ученый филолог не мог смотреть на нее с такой узкой точки зрения."

У меня устойчивое ощущение, что когда он пишет о "единстве видов в природе", он пишет не только о "великом креоле" (можно его пропускать), но и о себе:

"К счастью для нас и без особой потери для науки художник никогда не жертвовал у великого креола ни красотой, ни выпуклостью изображения задачам, идущим в разрез с работой строго эстетической. Стих оставался для поэта высшим критерием. Поток мощно и высокомерно выбрасывал на берег все громоздившие его "материалы"..."

Поэтому - "Культ знания есть тоже не более, чем культ."

Культ. При сопоставлении героя статьи с автором тема науки неизбежно вырастает в тему "Анненский и вера".

"..."веры" индусов, персов, эллинов, израильтян, арабов или папуасов, не шли, собственно, далее великолепных иллюстраций к научному тезису. Чаще всего поэмы давали лишь пейзаж, красивую легенду, профиль верующего да лиризм молитвы."

А вот всё перемешалось - природа, наука, вера - в одно, названное "меланхолией бытия".

"Глубже, кажется, проник в поэзию Леконта де Лиль другой его научный тезис - единство видов. Да и немудрено. Здесь фантазии поэта был большой простор. Притом же он мог не выходить из своей роли наследственного пантеиста, т. е. художественного продолжателя работы тех безвестных фантастов, которые в течение целых веков населяли мир самыми разнообразными сказками и поверьями, где птицы, деревья и облака думали и говорили, как люди. Поэзия Леконта де Лиль полна этих странных существ, столь разнообразных по виду, - ворон и тигр, ягуар и кондор, слон и колибри, акула и ехидна, но которых, заменяя научный принцип единства зоологических видов, объединяет одна великая меланхолия бытия."

Не так ли и в Анненском?

Не пропущена в статье и тема смерти, давно вскрытая у Анненского и до сих пор обсуждаемая. При этом нередко отпускается на волю ирония, в том числе и здесь:

"Была ли здесь только общая всему живому боязнь умереть, которая так часто прикрывается у нас то умиленным припаданьем к подножью Смерти, то торопливой радостью отсрочки? Или в культе таился упрек скучноограниченной и неоправдавшей себя Мысли, - кто знает? <...> Как бы то ни было, смерть вызывала у Леконта де Лиль наиболее интимные из его поэм."

И у Анненского - тоже.

Иногда он просто говорит от себя, отвлекаясь от Леконта де Лиль. И мы знаем, как важны для него и в его творчестве эти отдельные мысли. Вот об ответственности:

"...если новатору приходится иногда быть дерзким, то нельзя безнаказанно говорить людям, что портреты их бабушек пора пожертвовать портье для украшения его ложи."

Вот о разобщённости, одиночестве:

"Как ни странно, но его славу создавала не духовная близость поэта с читателями, а, наоборот, его "отобщенность" от них..."

О тщеславии и людском лицемерии (вспомнилась недавняя акция в новосибирском метро, на 6 июня: бесплатный проезд за произнесение двух строчек Пушкина):

"За что люди славят гения? Разве только за то, что он близок и дорог им? Не наоборот ли, иногда из боязни, чтобы кто не подумал, что они пропустили, просмотрели гения?"

А вот о многосмысленности слов:

"Разве не полезно драматургу сделать иногда слова символом более сложного строения или раздвоенной мысли, сделать их как бы двойными, полновесными, чреватыми?"

Сопоставляю со написанным практически в то же время в статье "О современном лиризме":

"Мне вовсе не надо обязательности одного и общего понимания. Напротив, считаю достоинством лирической пьесы если ее можно понять двумя или более способами или, недопоняв, лишь почувствовать ее и потом доделывать мысленно самому."

Такой фейрверк. Или самоцвет с сияющими, но разными гранями, - в каждую можно смотреть и смотреть. Но чем дольше смотришь, тем всё больше единства, вот этого единства: "Я только и говорил, что о красоте."

25 июня

Говоря о леконтовской статье, перебирая темы в ней, я упустил ещё одну. Она как-то с трудом угадывается или остаётся в стороне. Но она есть и имеет значение. Условно так: "Анненский и политика" или "Анненский и общественно-политическая действительность". Иннокентий Фёдорович несколько раз повторил слово "буржуа" и совсем не зря.

Вот он говорит о "классике театральных фельетонов", который "беспокойно проерзал в своем кресле" и потом написал о трагедии "Эриннии" то, что понял: "стойло и зверинец". Анненский называет его "огорченным буржуа", оправдывающимся тем, что поэт мало знаком "в буржуазном мире".

Вот он с добродушной иронией поясняет: "все же французский буржуа любит классиков, так как именно классики напоминают ему об его исконной связи с Римом".

Вот ещё: "Так мог ли же он, этот буржуа..."

Современники знали заметно другого Анненского, чем мы сейчас. Например, Сергею Штейну "чувствовалось, что он переживает общественно-политические потрясения очень болезненно". Так что есть над чем поразмышлять и собрать в тему.

PS: выписываю наобум, откладывая лирику.

"А мы-то тогда, в двадцать лет, представляли себе пророков чуть что не социалистами. Пророки выходили у нас готовенькими прямо из лаборатории, чтобы немедленно же приступить к самому настоящему делу, - так что этот новый, осужденный жечь сердца людей и при этом твердо знающий, что уголь в сердце прежде всего мучительная вещь, - признаюсь, немало-таки нас смущал. Главное, мы никак не могли примирить его с образом писателя, который за 30 лет перед тем сам пострадал за интерес к фаланстере". ("Речь о Достоевском")

"Еще до катастрофы, фурьеристом, Достоевский написал "Прохарчина'..." ("Достоевский")

А ещё помнится где-то в письмах раздражённое о "жёлтых" по поводу событий Русско-японской войны...