Открытие: 16.06.2006
Обновление: 20.12.2024
Д. Е. Максимов
|
Дмитрий Евгеньевич Максимов (28.12.1904
<ст. стиль?> - 1987) - известный советский литературовед, исследователь Блока, Брюсова, Белого, журнала "Весы".
Составитель известного семитомного
собрания сочинений В. Я. Брюсова (М., "Художественная литература",
1975), где в т. 6 комментировал рецензию
на "Кипарисовый ларец". Подробнее: "Энциклопедия Царского Села"
Интересен фрагмент
очерка: Д.Е. Максимов. Об Анне Ахматовой, какой помню
// Д.Е. Максимов. Русские
поэты начала века, с. 383: |
 Фото из личного собрания Н. Т. Ашимбаевой |
В Царском Селе я родился и провёл своё детство, а она <А. Ахматова> - и детство, и юность, и часть своих зрелых годов. В этом отношении мы были земляками-соотечественниками.
В Царском Селе, по малости лет, я не знал даже о её существовании, но мои старшие братья были знакомы с нею и её первым мужем. Были и другие общие знакомые по Царскому. <...> Мы почему-то вспомнили <...> и об источнике самых сладких (в буквальном смысле) воспоминаний - о находящейся в угловом доме на Леонтьевской улице кондитерской Голлербаха, из семьи которого, кстати сказать, вышел известный искусствовед Э.Ф. Голлербах. Я признался Анне Андреевне, что Царское Село мне часто снится - Новая улица, где я родился.
<...>
Тогда же я услышал от неё:
- А я помню, когда в Царском Селе сказали: "А у Максимовых родился сын". Это были вы.
фрагменты книги
26
Едва ли не полное или почти полное отсутствие этой темы* мы наблюдаем у двух поэтов: у самого последовательного выразителя русского декадентства - Фёдора Сологуба и предшественника "гиперборейской" поэзии 10-х годов - Иннокентия Анненского.
* "пути-развития".
46
(цитата из статьи "Бранд-Ибсен",
КО-2)
"...формула
- не идея. В идее, пока она
жива, т. е. пока она
- идея, неизменно
вибрирует и взрастившее ее сомнение
-
возражения осилены, но они не убиты."
101-102
Значимость и своеобразие этой темы-идеи у Блока были выявлены сопоставлением со старшими и современными ему поэтами. Но значение этой темы для Блока обнаружить ещё легче, если сравнить его с поэтами новой формации - с Иннокентием Анненским и лириками 10-х годов, прежде всего - с акмеистами Анной Ахматовой и Мандельштамом, во многом зависимыми от Анненского.
<...>
...многие совпадения между Блоком и другими поэтами-символистами обнаружились в развитии темы пути. Иные выводы возникают в результате сравнения лирики Блока и Анненского.
Поэзия Иннокентия Анненского, обособленная внутри символизма и во многом отходящая от него, была все же причастна к принципам символистской лирики. Правда, в поэтическом творчестве Анненского не было столь развитых 'интегрирующих' мифологем (тем более мистических), характерных для поэзии символистов, но у него были свои интеграторы, соответствующие внутренним символическим аспектам его стихотворений. Все это, конечно, имеет отношение к тем чертам, к которым иногда сводили его самобытность, - к 'предметности', к 'вещности'. Однако в плане изучаемых здесь явлений более важной является тематическая сторона его лирики. Достаточно назвать, например, очень стойкую у него, трагически переживаемую тему Скуки жизни, то есть её остановки, перерастающую в тему Смерти - Большой Скуки или Полной Остановки. Эти стойкие, иерархически соподчиненные темы, зародившиеся еще в атмосфере 80-х годов ('Смерть Ивана Ильича', 'Скучная история', 'буддийская' поэзия Голенищева-Кутузова и др.), служили руслом, направлявшим основные течения поэзии Анненского, сопровождали ее едва ли не на всем ее протяжении и просвечивали сквозь ее эмпирически-предметную оболочку ('вещность', 'предметность' Анненского, его скольжение у границ натюрморта - в родстве с его основным духовно-тематическим комплексом: натюрморт - а лучше по-немецки Stilleben, 'тихая жизнь', - и есть Остановка, статический модус бытия).
И вот читателям Анненского бросается в глаза, что в числе главных, организующих его лирику тем не было темы пути-развития. Лирика Анненского с годами не столько уходила по содержанию от своих истоков, сколько развертывала изначально заложенное в ней ядро. Лежащий в ее основе 'комплекс 80-х годов' и этический опыт, добытый Достоевским и русскими классиками, перестраивались в ней, болезненно деформировались в зоне разорванного сознания XX века, но сохраняли всю свою остроту. Не случайно Анненский, борясь с Чеховым и зовя от него к Достоевскому (см. его письмо к Е.М. Мухиной от 5 июня 1905 г.), не мог все же духовно оторваться от Чехова. Поэзия Анненского развивалась плавно и постепенно, совершенствовалась, истончалась, становилась самобытной, мрачнела, но все эти объективные изменения не превращались в субъективно осознанную и выдвинутую мысль о духовно осмысленном внутреннем движении поэтического я. В образе героя Анненского возрастные изменения обнаруживаются едва ли не более определенно, чем все остальные. А когда все же возникали мечта о пути, образ пути, - они искажались иронией ужаса и обоснованно сводились поэтом в 'трилистник кошмарный':
Нет, не хочу, не хочу!
Как? Ни людей, ни пути?
Гасит дыханье свечу?
Тише... Ты должен ползти...
'Киевские пещеры'
Но и другой вариант этой темы не менее безотраден. Этот вариант - движение по кругу:
В тоске безысходного круга
Влачусь я постылым путем.
'Тоска миража'
И рядом - набегающие мысли о том, не является ли это круговое движение общим онтологическим законом бытия ('Май', 'Другому'; ср. 'То было на Валлен-Коски').*
В расположении микроотделов ('трилистников') главной книги Анненского 'Кипарисовый ларец' трудно уловить логическую закономерность, поступательное движение или организующую состав книги сквозную мысль: расположение 'трилистников' так же зыбко и импрессионистично, как и содержание большинства стихотворений, входящих в книгу. (В этой зыбкости, соответствующей точности передачи ассоциативно связанных переживаний, и заключается одно из оснований своеобразия и прелести поэзии Анненского.) Отсутствие темы пути у Анненского косвенным образом подтверждается и его 'сологубовским' отношением к хронологии стихотворений: поэт оставлял их без дат.
* Характеризуя самосознание личности современного человека, Анненский писал, что она 'в кошмаре возвратов' ('Книга отражений', СПб., 1906, с. 185), что мы все 'отлично знаем, что ничего у нас в будущем нет' (там же, с. 140), и даже: 'зачем мне рай, которым грезят все?' А позднее упоминал о 'бреде мессианизма' ('Вторая книга отражений', СПб., 1909, с. 97; курсив мой. - Д.М.) и в несколько иной связи - о том, что ему, Анненскому, 'решительно нечему учить' ('Что такое поэзия?'. А, 1911, ? 6, с. 52). Стоит заметить, что эти мотивы и, более того, стоящее за ними поэтическое мировоззрение Анненского, в целом трагическое и лишенное полностью догматических элементов, имеют общие черты с основными тенденциями философии современника поэта Л. Шестова, одного из основоположников будущего экзистенциализма.
159, сноска 1
Неприязнь Блока к двойникам в декадентском обличье не вызывает сомнений. Именно этой неприязнью, на мой взгляд, объясняется, между прочим, его отрицательное отношение к своему портрету 1907 г. ("двойнику"!) работы К.А. Сомова, стилизованному талантливым художником в модном декадентско-богемном духе (И. Анненский в стихотворении "К портрету А. А. Блока" уподобляет Блока (его "двойника"!) в изображении Сомова "беломраморному андрогину").
195-196
Не считая Мережковского, отошедшего от групповой литературной борьбы символистов в сторону так называемой "религиозной общественности", лидерами символистской критики, самыми известными и выдающимися её деятелями являлись три поэта: Валерий Брюсов, Вяч. Иванов и Андрей Белый. Но рядом с ними выступали и другие многочисленные критики-символисты, и среди них такие значимые для символизма (опять-таки поэты), как Бальмонт, Н.М. Минский, Иннокентий Анненский, Эллис (Л.Л. Кобылинский), Антон Крайний (З.Н. Гиппиус), М.А. Волошин <...>
210-211
Влияние импрессионистского метода коснулось, хотя далеко не в одинаковой мере, критической прозы всех русских символистов. Однако, согласно давно сложившемуся мнению, наиболее видным и показательным выражением этого метода являлись в то время статьи и этюды Бальмонта и Иннокентия Анненского, которых, как авторов этих статей, тогда и позже безоговорочно называли "критиками-импрессионистами". Такое определение критических выступлений Бальмонта и Анненского, если подходить к ним в плане широко обобщённой "прямолинейной" классификации, не вызывает возражений. И всё же более конкретный, индивидуализированный подход показывает, что совершенно оригинальные по методу, причудливо-субъективные и в то же время глубоко пережитые, выстраданные, проникновенные статьи Ин. Анненского нельзя приравнивать по их духовно-эстетическим качествам к размашистым и поверхностным этюдам Бальмонта. Если уж говорить об импрессионизме критической прозы Анненского, то это - импрессионизм мысли, устремлённый к выявлению - на материале классической и современной литературы - этических и эстетических проблем экзистенциального сознания.
234
<...> Чуковский писал о крайне тяжёлом современной литературной критики в России и даже о её "вымирании".* Он распространял своё суждение на всю русскую критику того времени ( в том числе и на себя), хотя главными своими мишенями избрал Ин. Анненского, Ю. Айхенвальда, А. Горнфельда, отчасти Л. Шестова, задев мимоходом и Блока. Дело не в том, что некоторые из этих имён были выбраны Чуковским неудачно, а в самом существе его обвинений.
Чуковский увидел признаки кризиса критики, проявившегося у этих авторов, в "короткомыслии" и в "мозаичности", то есть в отсутствии больших организующих идей, "длинных мыслей", в "апофеозе случайности", а у Ин. Анненского будто бы - в "эстетическом нигилизме". "Нынешний критик ... - писал Чуковский, - адогматичен, лишен обобщающей мысли, верен индуктивному методу, изменчив по темам и произволен по задачам". <...>**
Эти заявления отнюдь не означали, что Чуковский, сетуя на новую критику, призывал к восстановлению "старой", особенно в той её форме, какую она приобрела у эпигонов революционной демократии - Протопопова, Скабичевского, Ангела Богдановича, - к ним он относился наиболее скептически.
* См. статьи К.
Чуковского "Об
эстетическом нигилизме" ("Весы",
1906, 3-4), "О
короткомыслии" ("Речь", 1907, 21
июля), "Апофеоз случайности" (Сб. "О
критике и о критиках", М., 1909).
** К. Чуковский. "О короткомыслии".
Следует заметить, что Чуковский, не
изменяя, по-видимому, своих мыслей о
современной русской критике в целом, уже
в 1908-1909 гг. признал высказанную им
отрицательную оценку критических эссе
Анненского несправедливой (см.
Подольская И.И. "Я
почувствовал такую горькую вину перед
ним...").
244, 245
Заслуживает упоминания также статья примыкавшего к символизму Константина Эрберга (К.А. Сюннерберга) "О воздушных мостах критики".* В этой статье разбираются критические сочинения Вяч. Иванова и Ин. Анненского. О Вяч. Иванове Эрберг пишет, как это и полагалось в символистских кругах, с исключительным почтением, об Анненском - с большим сочувствием. Но общая тональность и весь релятивистский дух тонкой и умной статьи Эрберга не вытесняют заложенного в ней - независимо от намерений автора - скептического элемента. <...>**
* А,
1909, ? 2.
** Уяснению отношений современников к
критике символистов могут
способствовать и страницы, отведённые в
статье Эрберга характеристике "Книг
отражений" Анненского. Эрберг считает,
что Анненский, в отличие от Вяч. Иванова,
своей эстетической системы не создал,
что у него "недосказанность выводов",
что "его манера письма поражает
странной какой-то растрёпанностью
<...> причинная связь, как будто и без
надобности, вдруг нарушается", хотя
всё это в целом - отнюдь не провал
критической мысли, но особый путь "подкрадывания"
к безрадостной истине, к "иронически
зияющим безднам". Однако при всём её
отличии от эстетических и критических
"опытов" Вяч. Иванова, и эта критика,
по мнению Эрберга, - не более чем "воздушный
мост".
434, 435
С большим сочувствием относился Блок и к поэзии Ин. Анненского, считая себя связанным с нею "невероятной близостью переживаний".*
* См. письмо А. А. Блока В.И. Кривичу от 13.04.1910 г.
515
<...> проза Блока <...> резко расходилась с тяжелодумным, витиеватым стилем Вяч. Иванова (в меньшей мере - с языком брюсовских статей) и отчасти сближалась с поэтикой критических этюдов Ин. Анненского, который чаще других критиков-символистов пользовался газетной, разговорно-бытовой лексикой, вплоть до бытовых "словечек Достоевского".
фрагменты книги
|
"Брюсов. Поэзия и позиция": 60
91-92
* Анненский И. Ф. Античный миф в современной французской поэзии. СПб., 1908, с. 6. |
|
96
Язык Брюсова "выше" по своему стилистическому регистру скромного и простого (для того времени) языка Ф. Сологуба, а также языка И. Анненского, заметно сдвинутого к прозаической интеллигентской речи.
97
<...> брюсовскую риторику не всегда хочется назвать"сладостной", как назвал её Иннокентий Анненский.* В стихах Брюсова, если брать их в целом, было мало "влаги", самозабвения музыки, приводящих к тому лирическому катарсису, который неизбежно возникал у Блока и в более поверхностном смысле - у Бальмонта.
* Анненский И. Ф. О современном лиризме. А, 1909, ? 1, с. 26.
"О мифопоэтическом начале в лирике Блока":
221
Он <А. Блок> не воспроизводил <...> сюжетов античной классической мифологии и относящихся к ним мотивов, даже в тех свободных формах, подчинённых авторским концепциям, которые мы встречаем в драматургии Вяч. Иванова и Анненского.
"О романе-поэме Андрея Белого "Петербург" (к вопросу о катарсисе)":
261
В русской литературе, непосредственно предшествовавшей символизму, и в самом символизме понятие "катарсис" использовали чаще, чем в литературе начала и середины прошлого <XIX> века. Этим термином пользовался Вл. Соловьёв <...> и уже в XX столетии - Вяч. Иванов (больше всех), Иннокентий Анненский, Евг. Аничков, реже других - Блок.
Об Анне Ахматовой, какой помню
377-378
Я был тогда студентом-первокурсником <в 1923 или 1924 г.>. В жизни моей и моих сверстников, товарищей по университету этих и последующих лет, стихи занимали огромное место, затопляли наши досуги, мешали ученью. <...> интересовались символистами, Гумилёвым, Анненским, Клюевым и наряду с ними Тихоновым, Асеевым, Сельвинским.
390
Редактору журнала "Аполлон" К. Маковскому она <А. Ахматова> предъявляла исключительно тяжёлое обвинение, считая, что его неуважительное отношение к стихам Иннокентия Анненского (отказ напечатать их в одном из номеров журнала), крайне взволновавшее этого глубоко почитаемого ею поэта, послужило одной из причин его смерти.
