Открытие: 5.05.2009
Обновление: 05.11.2023
Елена
Куранда
Задача, завещанная Эдипом
Статья сопровождается портретом И. Ф. Анненского (13 на странице
Фотографии).
Елена Леонидовна Куранда (род. 19.03.1960) - кандидат филологических наук (2001).
...кого учителем считаю...
Анна Ахматова. 'Учитель' (1945)
Иннокентий Фёдорович Анненский (1855-1909)... Кажется, нет ещё в истории культуры поэта, который был бы и гимназическим учителем, а тот, в свою очередь, литературоведом, носящим форму 'статского' генерала, профессионально переводящего Еврипида.
Окончив в 1879 году историко-филологический факультет Петербургского университета и занимаясь здесь сравнительным языкознанием, Анненский получил степень кандидата и право преподавать древние языки. И до конца жизни служил по ведомству Министерства народного просвещения.
Когда Анненскому было уже за тридцать, в тоненьком, известном лишь в педагогических кругах журнале 'Воспитание и обучение' была напечатана его первая статья по, как мы сейчас бы сказали, методике преподавания литературы, - 'Стихотворения Я. П. Полонского как педагогический материал'.
С этого времени он начинает регулярно выступать в печати со статьями по филологии и педагогике, в основном в 'Журнале Министерства народного просвещения'. В 1898 году становится членом Учёного комитета народного просвещения и комиссий при Отделении русского языка и словесности Академии наук.
С самого начала, как видим, постоянной его темой становится эстетическо-воспитательное значение гуманитарных дисциплин. Мысли о нравственном потенциале искусства (и русской психологической прозы в частности) нашли воплощение в статьях о творчестве Лермонтова, Гоголя, Майкова, Гончарова, опубликованных на рубеже веков в журнале 'Русская школа'.
В 1906 году Анненский издаёт книгу очерков-эссе под заглавием 'Книга отражений', а в 1909-м, в год его смерти, выходит 'Вторая книга отражений'. К этому времени он уже автор поэтического сборника 'Тихие песни', выпущенного в 1904 году под псевдонимом 'Ник. Т-о', трагедии 'Лаодамия' (1904) и тома переводов пьес Еврипида.
Трудно осознать, но приходится примириться с фактом, что ни стихи, ни филологические изыскания Анненского не нашли широкого отклика у современников. Но вот в марте 1909 года М. Волошиным и С. Маковским Анненский был привлечён к сотрудничеству в учреждаемом ими журнале 'Аполлон' и так, совсем незадолго до смерти, попал наконец в литературную среду.
Именно он выступил на страницах 'Аполлона' со своеобразным манифестом нового направления в искусстве - обзорной статьёй-'передовицей' 'О современном лиризме' (1909, I-III). В духе всего его педагогического, научного и творческого опыта там было, в частности, высказано предложение освятить 'мастерские, куда пусть свободно входит всякий, кто желает и умеет работать на Аполлона'. В эпоху 'предельного эстетизма' Анненский провозглашал 'не столько влюблённость в красоту, сколько - молитвенное сострадание к человеку, униженному судьбой и людьми' (Маковский С. На Парнасе 'Серебряного века').
Но слава его оказалась, по словам Н. Пунина, 'смешана с горечью смерти', и вышло так, что в качестве мэтра нового искусства его 'короновали на гробовой подушке, убранной лилиями' (Аполлон. 1914. ? 10. С. 47): в октябре вышел первый номер журнала, а в ноябре Анненский умер.
Вот как воспроизвёл 30 ноября 1909 года - последний день жизни своего отца - поэт Валентин Кривич: 'А между тем день предстоял отцу очень трудный и разнообразный: утром - лекция на Высших женских курсах Раева, затем приём и занятия в Округе, после - заседание Учёного комитета, вечером - заседание в Обществе классической филологии, где он должен был читать свой реферат о таврической жрице...' (Кривич В. И. Об Иннокентии Анненском: Страницы и строки воспоминаний сына // Памятники культуры. Новые открытия. 1981. Л., 1983. С. 61).
Доклад в Обществе классической филологии не состоялся: в плотно запахнутой шубе, с портфелем в руке, в котором лежала рукопись доклада, Анненский упал у самого подъезда Царскосельского (ныне Витебского) вокзала, скончавшись от паралича сердца.
В половине восьмого вечера.
В день смерти он получил долгожданную и желаемую отставку.
Современные издания И. Ф. Анненского
Стихотворения и трагедии / Вступительная статья, составление, подготовка текста и примечания
А. В. Фёдорова. Л.: Советский писатель, 1990 (Библиотека поэта).Книги отражений / Издание подготовили
Н. Т. Ашимбаева, И. И. Подольская, А. В. Фёдоров. М.: Наука, 1979 (Литературные памятники).Не вошедшая в 'Книги отражений' статья Анненского 'Сочинения гр. А. К. Толстого как педагогический материал' (Воспитание и обучение. 1887. ? 8, 9) перепечатана в издании: Толстой А. К. Стихотворения. Поэмы. Князь Серебряный. - Сочинения Козьмы Пруткова / Составление, предисловие, комментарии, справочные и методические материалы С. Ф. Дмитренко. М.: Олимп; АСТ, 1999 (Школа классики: Книга для ученика и учителя).
Некогда М. Л. Гаспаров называл несколько 'обличий' Анненского - четыре его 'дарования':
лирик, снискавший славу, но посмертную;
переводчик, вызывающий почтение, но известный как при жизни, так и
сейчас лишь в узких кругах;
драматург - основательно забытый;
критик - 'заслуживающий похвалу'.
'Пятое его дарование, - по замечанию М. Л. Гаспарова, - педагогика - почти вовсе неизвестно' (Гаспаров М. Л. Еврипид Иннокентия Анненского // Еврипид. Трагедии: В 2 т. Т. 1. М., 1999. С. 395)
Анненский-учитель. А каким он был учителем и директором? Время от времени, показывая его портрет старшеклассникам, я спрашиваю их: а хотели бы они, чтобы литературу у них 'вёл' этот вот человек? В ответ: 'Не знаем... Какой-то он...'
В общем, 'затрудняются ответить' современные школьники. Немудрено: 'затруднялись' и его современники, и последующие исследователи. Разве 'спросить', пожалуй, самого прославленного ученика И. Ф. Анненского - Н. С. Гумилёва ('без комментариев': в его аттестате - 'тройка' по древнегреческому языку, который преподавал в старших классах сам директор).
В 1916 году, семь лет спустя после смерти Анненского и десять лет после окончания гимназии, Гумилёв написал стихотворение 'Памяти Анненского'.
К таким нежданным и певучим бредням
Зовя с собой умы людей,
Был Иннокентий Анненский последним
Из царскосельских лебедей.
Я помню дни: я, робкий, торопливый,
Входил в высокий кабинет,
Где ждал меня спокойный и учтивый,
Слегка седеющий поэт.
Всё-таки это - о поэте, а не об учителе, хотя и об Учителе.
Но позволю себе заметить, что при всей скудости и противоречивости свидетельств об Анненском-преподавателе и директоре для меня очень важен именно факт его практического 'учительства'.
Да-да, важно и то, что о Гоголе, Гончарове, Достоевском или Горьком пишет, во-первых, поэт, а во-вторых, человек, имеющий практику каждодневного общения со школьной
аудиторией, с учащимся миром.И, читая статьи Анненского, я, например, не могу отрешиться от того, что первоначальный их импульс - прежде всего просветительский. В гимназическом классе, где Анненский преподавал древние языки, ему самому очевидным, должно быть, становилось многое из того в его литературоведческих исследованиях, что нуждалось в пояснении, комментарии, и не холодно-отчуждённом, академическом, а личном, прочувствованном, рождающемся здесь и сейчас, когда на тебя смотрят несколько десятков глаз и ждут твоего слова, а не очередных отсылок к страницам учебников, пособий, хрестоматий, надоевших, скучных, читающихся по обязанности. Предположу, что отсюда и стиль Анненского-филолога: увлекательный, захватывающий.
'Что общего между Еврипидом и Иудой Леонида Андреева, Ликофроном и Кларой Милич, благоговением перед Бальмонтом и статьёй о значении письменных работ в средней школе?'
Кажется, я могу ответить на этот вопрос, заданный в воспоминаниях Б. В. Варнеке, коллеги Анненского, тоже филолога-классика. Дело в том, что Анненский был удивительным читателем.
Вот он объясняет, почему итоговые свои сборники статей о литературе назвал 'Книгами отражений': 'Я... писал здесь только о том, что
мной владело, за чем я следовал, чему я отдавался, что я хотел сберечь в себе, сделав собою' (курсив здесь и всюду в цитатах из статей Анненского - автора. - Е. К.).А кому из учителей не интересно, как 'сбережённое' им самим и 'преподанное' ученикам 'отразилось', в свою очередь, в них? Сын же Анненского вспоминает, что отец вообще практически не устраивал устных опросов, зато довольно часто давал письменные работы - ведь, по его мнению, 'сложным и активным оказывается фиксирование наших впечатлений' ('Книги отражений': Предисловие).
Да, но как прочитать самому и как сказать
об этом 'отрокам', чтобы не только 'дошло', но и было
'зафиксировано-отражено'?
Ответ мы находим, как всегда, там, где меньше всего ожидаем, - в
программной статье 'Аполлона' (той самой, вызвавшей 'бурю')
'О современном лиризме'
(см.: http://skill21.narod.ru/1/an/201.htm): '...дайте
немножко, чуть-чуть себя загипнотизировать'.
Его собственные 'разборы' произведений русской классики обладают как раз
этим свойством.
Когда-то меня поразила фраза, вскользь брошенная Анненским в статье 'Гончаров и его Обломов'.
'Эти мысли пришли мне в голову, когда я недавно перечитывал все девять томов Гончарова и потом опять перечитал...' - это пишет тридцатисемилетний учитель.
Отсюда закрепившееся за эссеистикой и филологическими исследованиями Анненского определение 'импрессионистическая критика'. А я толкую его как 'литературные впечатления', возникающие в результате вдумчивого, многократного перечитывания книг в своей 'рабочей комнате' (это так понравившаяся современникам метафора из статьи 'О современном лиризме'), и, наверное, вместе с учениками.
Не только на уроках.
Ведь 'входил' же юный Гумилёв в 'высокий кабинет', где подпадал под очарование того 'духовного гостеприимства', которым Георгий Чулков охарактеризовал своё впечатление от критических статей Анненского.
Почти о том же - в лирических воспоминаниях Гумилёва.
Десяток фраз, пленительных и странных,
Как бы случайно уроня,
Он вбрасывал в пространство безымянных
Мечтаний - слабого меня.
Сейчас, когда 'времени на литературу' остаётся всё меньше - и как на школьный предмет, и в жизни, то и дело возникают споры: как преподавать её?
Конспективно давать почти списком нужных авторов или пытаться на чём-то остановиться, что-то заставить прочесть?
А заставить-то - как?
Вот и поучимся у Анненского.
Как он 'проходил' русскую и античную классику?
Как видим, 'гостеприимно' приглашал в 'высокий кабинет', где, по-видимому, 'случайно' упоминал о том, что и как перечитывает он сам.
Даже на официальных торжествах в честь столетия А. С. Пушкина (1899) свою речь 'Пушкин и Царское Село' Анненский произнёс не 'официально-сухо', а 'тепло и содержательно'.
В ней проводится мысль о воспитывающей 'гуманности высшего порядка' у Пушкина, которая просто необходима 'детям поколения', выросшего... (Анненский И. Ф. Книги отражений... С. 320). Надо ли продолжать?
Ведь и столетие с лишним спустя эти слова - как будто бы о нас и о 'наших детях'.
В своей речи Анненский выдвигал и доказывал тезис о том, что в 'Воспоминаниях в Царском Селе' А. С. Пушкина содержатся многие темы будущей лирики поэта: тема лицейской дружбы, творчества, воспоминания, исторической правды и возмездия, образ садов.
Создаётся впечатление, что наше школьное, да и вузовское изучение пушкинской поэзии как будто построено на конспекте речи Анненского. Да и в известной и лучшей биографии поэта, написанной Ю. М. Лотманом, анализ творчества Пушкина тоже ложится на эту, созданную Анненским канву.
А ещё одна тема пушкинского творчества была обозначена им при подборе цитаты на постаменте памятника 'Пушкин-лицеист' (образ из цикла Ахматовой 'В Царском Селе').
Она касается того духовного труда, который Анненский считал главной целью и одновременно средством изучения литературы, постижения поэзии и поэтического творчества. Вот что выбито на памятнике Пушкину в Царскосельском парке:
Младых бесед оставя блеск и шум,
Я знал и труд, и вдохновенье,
И сладостно мне было жарких дум
Уединённое волненье.
А в выступлении на пушкинском юбилее Анненский в обобщённой форме выразил своё эстетическое и этическое кредо, отношение к труду и особенно к науке.
Сильное впечатление производит то, как он доносит до своих выпускников значимость нравственных ориентиров Пушкина. Анненский предваряет обращение к ученикам эпиграфом из стихотворения Пушкина 'Труд' (1830): 'Миг вожделенный настал. Окончен мой труд многолетний...' - и дальше строит своё выступление, показывая, как и что необходимо взять у поэта, осуществляя труд уже по осмысленному устройству собственной жизни.
Это прежде всего 'трудная работа по самоопределению'.
И вновь, используя пушкинскую цитату, Анненский делает вывод: 'Признаками этого серьёзного процесса должна быть осторожность ваших суждений, желание властвовать не над другими, а над самим собой, контроль над собственным душевным миром, причём вы должны чуждаться решительных, категорических и безоглядных определений'.
Эстетические принципы Анненского-критика, его понимание красоты и определение её как эстетической категории тоже связано с внимательным чтением и изучением пушкинских стихов. Именно они становятся точкой отсчёта в статье 'Символы красоты у русских писателей', открывающей 'Вторую книгу отражений'.
Поэты говорят обыкновенно об одном из трёх: или о страдании, или о смерти, или о красоте' - определяет И. Анненский - сам поэт - так называемые вечные темы поэзии. Не мало ли - всего три?
Продолжим цитату: 'Крупица страдания должна быть и в смехе, и даже в сарказме...'
Вот и ответ.
И в нём содержится то новое понимание природы искусства и смысла художественного творчества, которое каждый из нас уже век спустя чувствует. Да, они все: и у Блока, и у Гумилёва, и у Мандельштама, не говоря об Ахматовой и Цветаевой, - если определять их лирическую тему - так или иначе 'отражают' триаду, намеченную Анненским. Подход к анализу произведений Анненского-критика в научной литературе о нём называют 'импрессионистическим'.
А что это значит, попробуем разобраться.
Прежде всего для разговора о произведении Анненскому необходимо включить читателя в свидетели (может быть, в соавторы или соученики) своих размышлений, на глазах у него набрасывая картину.
Вот и статья 'Символы красоты у русских писателей' - это, с одной стороны, историко-литературоведческий очерк русской литературы XIX века, посвящённый концепциям красоты у русских писателей, а вообще говоря, теме любви от Пушкина до Достоевского и Толстого.
По сути же перед нами своего рода дневниковые записи самого Анненского и впечатление того, что мы вместе с ним перечитываем русскую классику; и руководит нашим чтением человек, для которого эти книги - вехи в собственной читательской и художнической биографии.
Именно таким эффектом личного признания: 'Всякий раз, как я принимаюсь читать Пушкина' - становятся у Анненского размышления об отношении Пушкина к Красоте. Оно 'проявилось как в его образных, так и в чисто субъективных его символах'.
Слово 'символ', конечно, надо воспринимать в ключе эстетической программы Анненского. Для него вся поэзия символична, 'никакой другой она не была да и быть не может' ('О современном лиризме').
Далее у Анненского следует анализ пушкинской символики красоты. Наиболее полно её идея воплощена в образе Татьяны. В начале статьи Анненский ссылается на слова Стендаля, назвавшего красоту обещанием счастья. Такова красота героини романа 'Евгений Онегин'.
Не знаю, примет ли современный читатель, привыкший к традиционной трактовке пушкинской Татьяны, характеристику Анненского: 'Онегин был нужен Татьяне только для её самоопределения'.
Но мне кажется, здесь интереснейший повод перечитать роман ещё раз, чтобы увидеть то, что увидел Анненский - человек и поэт, большая часть жизни которого проходила 'на фоне Пушкина': начиная с каждодневного хождения на службу мимо того места, 'где лежала его треуголка', не говоря уже об эстетическом и этическом идеале 'вдохновенного труда', вынесенного из чтения Пушкина и, должно быть, постоянно соизмерявшегося с ним.
В неожиданном для нас выводе из пушкинского романа содержится глубокое понимание эстетической природы этого произведения, в основе которого - ещё одна грань пушкинского понимания красоты - она, пишет Анненский, выраженная в стихах, 'жизненнее' и 'юмористичнее' программных заявлений поэта.
В этом ключе, наверное, и надо читать о самоопределении Татьяны. Не забудем только, замечу, - что это было за самоопределение! Такое, которое определило на ближайшее столетие наш национальный идеал женской духовной красоты и этические поиски русской литературы.
Вместе с тем пушкинская Татьяна как раз тот символ, о котором Анненский пишет в начале статьи, соединяя в формуле 'красота как женщина' жизнь и поэзию. А так как он говорит о том, что идеи муки и красоты иногда сближаются, то мы не избежим искушения вывести из его размышлений конечную формулу: 'мука - есть женщина'.
'Отрицательная, болезненная сила муки уравновешивается в поэзии силою красоты, в которой заключена возможность счастья'.
Татьяна как раз такая женщина. В ней мука, а следовательно - жизнь, становление идеала. В стихах самого Анненского часто встречается слово 'мука'. Вспомним эпиграф к его первому сборнику 'Тихие песни': 'Из заветного фиала, // В эти песни пролита, // Но увы! не красота... // Только мука идеала'.
'Возможность счастья', о которой Анненский пишет во вступлении к статье, оказывается, таким образом, перифразом пушкинского - 'а счастье было так возможно'.
Предпринимая подробный разбор всего двух страниц из статьи, я хотела показать возможности и увлекательность способа подхода к тексту, который открывает импрессионистическая критика.
Её основной инструмент - перечитывание, неоднократное, но каждый раз с пристальным вглядыванием и вслушиванием 'тех русских писателей, чьи нам особенно милы и важны слова' (курсив Анненского).
Так получилось у Анненского с Пушкиным. Для него в разборе романа и в характеристике Татьяны, а также в отзыве о 'незрячем' Онегине важным оказалось то, что потом в 'Даре' выразил В. В. Набоков, другой пристальный (опыт предшественника?) читатель романа 'Евгений Онегин':
'...С колен поднимется Евгений, - но удаляется поэт. И всё же слух не может сразу расстаться с музыкой, рассказу дать замереть... судьба сама ещё звенит...'
Прочтение Анненского, его литературоведение - это такое живое прочтение, когда произведение 'звенит', а герои становятся 'продлённым призраком бытия', как Татьяна. В подтверждение своих слов обращусь к труду Ю.М. Лотмана, предпринявшего много лет спустя научный комментарий к роману 'Евгений Онегин'.
Он пришёл к выводам, которые звучат как продолжение раздумий Анненского о 'жизненном отношении к красоте' (курсив Анненского) Пушкина:
'Мы не знаем, имел ли в виду Пушкин в последней строфе романа реальную женщину или это поэтическая фикция: для понимания образа Татьяны это абсолютно безразлично <...> Обилие 'применений' образов Татьяны и Онегина к реальным людям показывает, что сложные токи связи шли не только от реальных человеческих судеб к роману, но и от романа к жизни' (Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина 'Евгений Онегин'. Комментарий. М., 1980. С. 13).
Определяя место Анненского на 'Парнасе Серебряного века', С. К. Маковский писал о том, что теперь пыталась показать и я, - о невозможности отделить поэта от критика.
'Задачей критика он считал: выйти из себя, войдя в другого творца - отразить его в себе, чтобы укрепить себя как духовную реальность. И это он называл проблемой критического творчества (здесь и далее - разрядка автора. - Е. К.) <...> Критик, погружаясь в созвучного ему автора, отражая его, тоже творит исповедь. К исповеди для него - поэта, критика, всё и сводится: на примере созвучных ему (избранников) - решить задачу, завещанную Эдипом' (Маковский С. К. На Парнасе 'Серебряного века').
Будем ли упрекать И. Ф. Анненского, что, разрешив нам многие загадки, он оставил после себя одну из самых трудных: собственные художественные, критические и переводческие труды?!
Но если искусство и литература, согласно его определению, - лишь поиск, почти безнадёжный, без всяких гарантий успеха, то легче идти по пути, которым, как тебе известно, кто-то уже шёл до тебя.
'...Перечитал... и потом опять перечитал....' - так работал Анненский с прозой Гончарова.
Станем хоть на время учениками в классе Иннокентия Фёдоровича Анненского, вспомним, что 'проходили' у него на уроке литературы, и начнём выполнять задание.
Так. Что на сегодня?
Анненский. 'Книги отражений'. Приступим.
Перечитаем... и потом опять перечитаем.
