Сокращения

Открытие: 20.09.2010

Обновление: 05.04.2019

Н. В. Фридман
Иннокентий Анненский и наследие Пушкина

Источник текста: "Известия АН СССР", серия литературы и языка, том 50, ? 4, 1991 (Рубрика "Из истории филологической науки"). 338-349.

В феврале прошлого года скончался Николай Владимирович Фридман (1911-1990), известный пушкинист, знаток творчества Батюшкова, многолетний участник нашего журнала. Публикуем статью, оставшуюся в архиве ученого. Статья печатается с некоторыми сокращениями. - Ред.

Постраничные сноски собраны после текста.

338

1

Вряд ли кто-нибудь из других крупных русских поэтов жил так буднично и прозаически, как Анненский: замечательный педагог, он в течение долгого ряда лет занимал административные посты по министерству просвещения. А вместе с тем он вел поразительно интенсивную, подлинно подвижническую творческую работу: писал лирические стихотворения, трагедии в античном духе, критические статьи, перевел всю драматургию Еврипида.

Это резкое несоответствие совершенно разных сфер деятельности сочеталось с необычной участью поэтических и критических произведений Анненского: они долго оставались неопубликованными или незамеченными.

После смерти Анненского, стоявшего в стороне от всех литературных группировок, возникает вспышка интереса к его творчеству: и символисты, и в особенности акмеисты, объявляют его 'своим'. Здесь весьма важную роль сыграло то, что вскоре после смерти поэта выходит в свет .лучший его сборник 'Кипарисовый ларец', которым восхищаются Александр Блок и Анна Ахматова. Популярность Анненского падает после Октябрьской революции. Поэта начинают рассматривать как декадента 'чистой воды', не видя никаких положительных черт в его произведениях.

Отношение к Анненскому изменяется лишь в конце 50-х годов, особенно после выхода прекрасно составленного фундаментального издания стихотворений и трагедий Анненского в Большой серии 'Библиотеки поэта' под редакцией и со вступительной статьей А. В. Федорова [1]. А в 1979 г. было напечатано новое издание критических статей Анненского с заглавием 'Книги отражений'. Сюда включены почти все критические работы Анненского и сопровождающие их тонкие и ценные статьи И. И. Подольской и А. В. Федорова [2]. Появляется и превосходная работа Л. Я. Гинзбург - глава из книги 'О лирике' ('Вещный мир') [3], где исследуется поэтика Анненского.

Теперь поэтическая и критическая деятельность Анненского получает объективную оценку. Современные исследователи не только кон-

339

статируют бесспорную связь Анненского с 'новой' русской поэзией, но и подчеркивают его не менее бесспорную связь с традицией русского реализма, классической русской литературы в целом (см. [4-6]). В связи с этим представляется существенным и недостаточно изученный вопрос об отношении Анненского к пушкинскому наследию.

С 1896 г. Анненский, назначенный на пост директора Николаевской мужской гимназии, поселяется в Царском Селе и живет там, несмотря на дальнейшее перемещение по службе, до самой смерти. В Царском Селе все было овеяно пушкинской атмосферой. Самая гимназия, начальником которой стал Анненский, являлась по своему местоположению как бы 'наследницей' Царскосельского лицея, где учился Пушкин.

Живой, не хрестоматийный интерес к Пушкину в Анненском поддерживало его знакомство с известным пушкинистом и батюшковедом акад. Л. Н. Майковым. В автобиографической заметке Анненский, вспоминая о своем первом выступлении в печати - рецензии, помещенной в журнале министерства народного просвещения, подчеркнул, что 'соблазнил' его 'на научные рецензии покойный Леонид Николаевич Майков'. Отметив, что 'Л. Н. Майков не изменил ни слова в моей статейке', Анненский прибавлял: 'Добрая душа был покойный' [2, с. 495].

В 1899 г. служебная и литературная линии жизни Анненского пересеклись. Как директор Царскосельской гимназии Анненский принимал деятельное участие в праздновании 100-летия со дня рождения Пушкина. В связи с этим юбилеем он сочинил кантату 'Рождение и смерть поэта'. По определению А. В. Федорова, в кантате 'об исторической миссии Пушкина как самоотверженном общественном служении сказано с высоким пафосом' [6, с. 89]. Исполнялась ли кантата в качестве текста для музыкального произведения, мы не знаем, по всей вероятности, нет¹. При внимательном анализе становится ясно, что она была смелым свободолюбивым произведением, не подходящим для исполнения в императорской гимназии.

В начале кантаты Баян поет:

Нарождается надежа молодой певец.
Удалая головушка кудрявая.

А несколько ниже вступает 'Один голос', говорящий о печальной судьбе поэта:

И не душистую сирень
Судьба дала ему, а цепи,
Снега забытых деревень,
Неволей выжженные степи.

Здесь по существу излагается яркая и страдальческая политическая биография Пушкина: ссылка на юг, а затем в Михайловское. Однако в то же время идет речь и о том, что поэт преодолел невзгоды с помощью своего гениального таланта:

Но бог любовью окрылил
Его пленительные грезы,
И в чистый жемчуг перелил
Поэт свои немые слезы.

Сказано в кантате и о трагической гибели Пушкина. 'Мужской хор' поет:

Но в поле колдунья ему
Последние цепи сварила
И тихо в немую тюрьму
Ворота за ним затворила.

340

Но самое замечательное - конец кантаты. После цитированных строк говорится об 'окровавленной тени' Пушкина, и кантата завершается словами 'Общего хора' о том, что эта тень должна вести

Туда, где воля,
Туда, где счастье,
Туда, где мысли
Простор желанный!

Это вольнолюбивый призыв к свободе, совершенно неожиданный в устах .директора императорской гимназии. Анненский включил кантату в свой первый поэтический сборник 'Тихие песни', вышедший в 1904 г., незадолго до революции 1905 г. Кантата значительно расширяет наши представления об общественно-политических взглядах Анненского. Он, как видно, мечтал о не стесненной никакими преградами свободе мысли, которой не было тогда в России.

Но Анненский не только написал вольнолюбивую кантату, посвященную страданиям Пушкина, жившего 'в цепях', задыхавшегося в тяжелой атмосфере самодержавной России. По долгу директора гимназии он на пушкинских торжествах 27 мая 1899 г. произнес речь 'Пушкин и Царское Село' (она вышла в том же году отдельным изданием). Для ее понимания надо сделать небольшое отступление, касающееся психологии Анненского, соединявшего в себе официальное лицо и свободолюбивого поэта.

3

Двойная жизнь Анненского причиняла ему моральные страдания, так как поэт был вынужден вращаться в официальных сферах, которые в глубине души он ненавидел и презирал. Замечательному лирику приводилось идти на духовные компромиссы, и они были ему в тягость, делали его жизнь мучительной². В бессонные ночи для Анненского становились кошмаром воспоминания о злобном 'пустодушьи' чиновно-бюрократического мира, где неумолимо попирались все этические законы. В стихотворении, так и озаглавленном 'Бессонные ночи', Анненский писал:

Какой кошмар. Все та же повесть...
И кто, злодей, ее снизал?
Опять там не пускали совесть
На зеркала вощеных зал.
Опять там улыбались язве
И гоготали, славя злость...
Христа не распинали разве
И то затем, что не пришлось...
Опять там каверзный вопросник
Спускали с плеч, не вороша...
И все там было - злобность мосек
И пустодушье чинуша.

Здесь Анненский говорит именно о своей службе. Несколько ниже он восклицает:

Но лжи и лести отдал дань я,
Бьет пять часов - пора домой...

Лишь во время сна поэт оказывается избавленным от необходимости .душевных компромиссов. В тех же 'Бессонных ночах' он обращается к

341

'жадной цикаде' часов, мешающей ему забыться своим вечным 'токованием':

             ...дай мне спать,
Пока во сне еще не лгу я.

В другом стихотворении, 'Ямбы', Анненский, рассказывая о приманчивом обаянии карт, позволяющем человеку не думать о тусклых 'грязно-бледных' днях, мотивирует любовь к игре стремлением отвлечься от общения с людьми, полными аморализма, людьми, которым поэт не осмеливается бросить в лицо слова суровой правды:

Какие подлые не пожимал я руки,
Не соглашался с чем? ... Скорей. Колоды ждут...

Каждый завтрашний день кажется поэту днем неминуемых компромиссов, томительного отказа от своего истинного 'я':

И изменяя равнодушно
Искусству, долгу, сам себе,
Каких уступок, малодушный,
Не делал, завтра, я тебе?
('Тоска кануна')

А 'Мучительный сонет' Анненского содержит упреки поэта самому себе, касающиеся уже не 'завтра', а 'вчера':

Каких обманов ты, о сердце, не прощало
Тревожной пустоте оконченного дня?

Наконец, и в некоторых критических статьях Анненского тоже мелькает мысль о неизбежности моральных компромиссов для человека, не решающегося порвать со всеми привычными нормами и установлениями. Анализируя пьесу Л. Толстого 'Власть тьмы', Анненский говорит о действительности, 'с которой, если быть последовательным и смелым, даже нельзя жить' [2, с. 65].

Трагедия постоянных, пусть даже мелких компромиссов приводила Анненского к острой и мучительной теме двойничества. Кошмар двойника у Анненского состоит именно в ощущении потери цельной индивидуальности, в вынужденном слиянии с похожим, но чуждым существом. В стихотворении Анненского 'Двойник' читаем:

Не я, и не он, и не ты,
И то же, что я, и не то же:
Так были мы где-то похожи,
Что наши смешались черты.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И в мутном круженьи годин
Все чаще вопрос меня мучит:
Когда ж, наконец, нас разлучат?
Каким же я буду один?³

Здесь опять-таки (правда, перенесенная в общечеловеческий план) выразилась трагедия Анненского, страдавшего от разрыва между 'высокими' идеалами и 'низкими' житейскими буднями. И в речи Анненского 'Пушкин и Царское Село' та же трагедия преломилась в своем, особом варианте.

342

4

В 'Речи' Анненский как официальное лицо был вынужден с почтением говорить об императорской фамилии и расточать ей 'казенные' похвалы. Он замечает, что на лицей пушкинского времени падали 'лучи царской ласки' [2, с. 320], подсчитывает, сколько раз посещала лицей царская семья [2, с. 315], восхваляет Екатерину II и Александра I: 'Казалось, тень великой монархини, ее высокие воспитательные заветы охраняли питомцев, которым ее благословенный внук отдал часть своих царственных покоев' 12, с. 313]. Александр благословенный - вполне официальная терминология. Не сказать всего этого или чего-нибудь в этом роде Анненский как директор императорской гимназии не мог: в этом и отразилась его трагедия двойственности.

Правда, описывая историю лицея, Анненский очень определенно выдвигает как светлое пятно именно начало царствования Александра I, которое отличалось известным либерализмом, впоследствии целиком отброшенным царем. В 'Речи' осуждаются 'тяжелые годы аракчеевского режима' и подчеркивается, что 'первые годы наступивших после войны перемен еще застали Пушкина в лицее', что 'в лицейском уставе и его порядках при Пушкине еще вполне чувствовалось "Дней Александровых прекрасное начало"'.

Но как бы то ни было, Анненский выделяет положительные стороны монархических мероприятий. Однако чем больше мы вчитываемся в 'Речь', тем яснее видим, что Анненский в весьма осторожной форме повторяет те же мысли, которые были высказаны в его кантате 'Рождение и смерть поэта', подчеркивает, что 'своим гением, благородством натуры и высоким трагизмом жребия' Пушкин 'поднял самое достоинство русских писателей' [2, с. 305].

Не ограничиваясь этим утверждением, Анненский излагает в 'Речи', как и в своей кантате 'Рождение и смерть поэта', политическую биографию Пушкина. Делает он это, нигде не применяя слова 'ссылка'. Он говорит; 'Конечно, судьба не раз заставляла и самого Пушкина бросать милые ему места и порывать дружеские связи: так было с его поспешным отъездом на юг и с обязательным возвращением в Михайловское, и даже с препровождением в столицу. И сама жизнь могла научить Пушкина страданиям поэта' [2, с. 316]⁴. Как осторожно все это сказано! Вместо царская власть фигурирует слово 'судьба', вместо ссылки на юг - поспешный отъезд, вместо ссылки в Михайловское - обязательное возвращение (!) в деревню, вместо освобождения из ссылки - 'препровождение в столицу'.

То же завуалированное свободолюбие Анненского чувствуется и при упоминании им лиц, окружавших Пушкина в лицейские годы: здесь возникает имя Чаадаева, объявленного царским правительством сумасшедшим, деятеля, к которому Пушкин обратил свое знаменитое послание, проникнутое жаждой свободы. П. Я. Чаадаев, говорил Анненский, 'имел на юношу большое влияние, сохранившееся потом на всю жизнь... Я с почтением повторяю сегодня имя Чаадаева, потому что Пушкин повторял его всегда с любовью' [2, с. 315].

В 'Речи' сочувственно упоминаются и будущие декабристы: Кюхельбекер и в особенности Пущин. Анненский вспоминает картину Н. Н. Ге 'И. И. Пущин в гостях у Пушкина'. Подчеркивая способность Пушкина 'привязывать к себе людей' и оговариваясь, что 'выбор' свидетельств 'велик', Анненский выдвигает на первый план именно отношения Пушкина с Пущиным. Он цитирует 'Записки И. И. Пущина о дружеских связях его с Пушкиным', изданные в 1859 г. вскоре после возвращения декабристов из ссылки, и берет из них место о свидании в Михайловском Пушкина

343

с Пущиным. По словам Анненского, это рассказ, 'поразительный по своей искренности'. Это рассказ о том, как Пушкин, несмотря на зимний холод, босой, в одной рубашке, бросился обнимать приехавшего в Михайловское Пущина [2, с. 318-319].

Итак, минуя официальные похвалы царскому дому, у Анненского в 'Речи' явственно, хотя и по необходимости притушенно, выразились его подлинные свободолюбивые симпатии. Но 'Речь' Анненского замечательна не только по общественному, но и по литературному содержанию. К нему мы теперь и перейдем.

5

Анненский говорил в 'Речи' о мировом значении Пушкина, 'которому суждено было прославить свою родину и стать ее славой' [2, с. 304]. 'На наших глазах сбывается и вещее слово поэта о широкой известности его имени "в подлунном мире"', - продолжал Анненский. Он приводил сведения о многочисленных переводах произведений Пушкина на разные языки мира ('его называют и читают на 52 языках', 'есть мировые языки, которые насчитывают более 250 его переводов и изучений' [2, с. 305]).

В то же время Анненский считает Пушкина именно великим русским национальным поэтом. 'Я спрошу у вас, - обращался Анненский к слушавшей его аудитории, - разве вы знаете хоть одного человека, рожденного под русским небом и умеющего читать по-русски, и чтобы ни разу в жизни и ни одна строка пушкинской поэзии не заставила его сердце, хоть на минуту забиться сильнее обыкновенного?' [2, с. 305].

Огромную заслугу Пушкина Анненский видит в его народности и в выработке им нового русского стихотворного языка: 'Ведь все тайны нашего языка и народности и драгоценнейший залог их бесконечного развития - они там, в пушкинских творениях...'. Пушкин дал русским писателям 'два новых орудия небывалой дотоле гибкости: свой язык и свой стих' [2, с. 305].

И далее Анненский берет основные, самые замечательные, с его точки зрения, черты поэзии Пушкина и связывает их с лицейским периодом жизни и творчества великого русского поэта. Так, он в духе Белинского говорит о гуманности Пушкина, находя ее 'явлением высшего порядка' и усматривая ее, например, в таких пушкинских произведениях, как 'Анчар', 'Анджело', 'Наполеон'. Ее источник он находит 'не в мягкосердечии, а в понимании и чувстве справедливости. И гуманность была, конечно, врожденной чертой избранной натуры Пушкина. Но, может быть, ее развитию содействовала и обстановка его юности...' [2, с. 320].

Выделяет Анненский и самоотверженную любовь Пушкина к искусству, которому он ревностно служил, его 'строгое, почти религиозное отношение к творчеству, которое с таким многообразием повторяется у Пушкина в его "Возрождении" и в "Черни", и в "Поэте", и в "Пророке", уходит корнями еще в лицейскую почву. Еще со школьной скамьи он дает Жуковскому торжественный обет служить поэзии'. Далее Анненский приводит цитату из послания Пушкина 'К Жуковскому' (1816) [2, с. 317- 318].

Анненский отмечает также и вдохновенное стремление, и умение Пушкина целиком отдаться владеющему им чувству: '...Я не знаю в мире поэта, у которого бы так полно было поэтическое самозабвение и самоотречение, способность целиком, с головой уйти в одно чувство, забывая при этом обо всем остальном'. Указанные им черты Анненский связывает с 'беззаветностью' лицейского Пушкина в дружбе и любви и иллюстрирует свою мысль знаменитым стихотворением Пушкина 'Заклинание'. 'Вообще, в беззаветности чувства, - объясняет Анненский, - один из ключей не только обаяния пушкинский поэзии, но даже ее совершенства' [2, с. 319, 320].

Имея в виду раннее пушкинское стихотворение 'Воспоминания в Царском Селе', которое так понравилось Державину, Анненский утверждает,

344

что именно в лицее с его украшенным статуями парком, где 'еще жил своей грандиозной и блестящей красотой наш восемнадцатый век', 'в душе Пушкина должны были впервые развиться наклонность к поэтической форме воспоминаний, а Пушкин и позже всегда особенно любил этот душевный настрой' [2, с. 308, 309].

'Может быть, совершеннейшим' из пушкинских произведений Анненский называет "Русалку", где особенно поражает 'сознание безвозвратности пережитого' [2, с. 309, 310]. На первый взгляд это кажется странным и парадоксальным. Но надо вспомнить, что в 'Русалке' выразилась трагедия совести, которая всегда захватывала Анненского. О Достоевском он писал: 'В нем совесть сделалась пророком и поэтом'. Достоевского Анненский считал новатором в 'поэзии совести', но вместе с тем он подчеркивал, что его предшественником в этом отношении был Пушкин. Анненский утверждал, что Достоевский широко развернул перед нами тот 'свиток' совести, который 'мерещился Пушкину в бессонные ночи' [2, с. 1013.

Затрагивает Анненский и то, что мы теперь назвали бы реалистическими элементами в лицейской поэзии Пушкина. В 'Городке', говорит Анненский, 'самое подражание Батюшкову мешает свободной художественной передаче впечатлений', но уже здесь чувствуется 'правдивый пушкинский колорит' [2, с. 307].

Отметим, кстати, что Анненский 2 июля 1899 г. произнес еще одну, правда, короткую речь, обращенную к выпускникам Царскосельской гимназии. Здесь он говорил, что Пушкин должен остаться для них 'навсегда путеводной звездой'. Взяв к этой 'Речи' эпиграфом стихотворение 'Труд' (1830), где Пушкин с грустью и любовью писал об окончании 'Евгения Онегина', и приводя его полностью, Анненский выражал надежду, что память о великом поэте научит гимназистов-выпускников после окончания школы работать так же упорно, как Пушкин, который 'постоянно совершенствовал свои создания', научит их 'трудной работе самоопределения' [2, с. 497-498].

Скажем, наконец, что речь Анненского 'Пушкин и Царское Село' была приурочена к закладке памятника лицеисту Пушкину. '...Вчера мы положили первый камень для его царскосельского памятника', - говорил Анненский о великом поэте в конце своей 'Речи' [2, с. 321]. Открытие памятника в лицейском парке, заложенном 26 мая 1899 г. в день рождения Пушкина, состоялось 15 октября 1900 г. Памятник работы скульптора Р. Р. Баха был украшен с трех сторон цитатами, выбранными Анненским из пушкинских произведений (это отрывки из черновых набросков стихотворения 1822 г. 'Ты прав, мой друг...', из строфы I главы 8 'Евгения Онегина' и их стихотворения 1825 г. '19 октября'). Анненский дал заранее по памяти эти тексты, говорящие о культе дружбы в лицее и первых вдохновениях пушкинской музы. По воспоминаниям сына поэта, В. Кривича, накануне открытия памятника он ночью очень волновался, потому что боялся какой-либо неточности. Но Анненский обнаружил прекрасную 'стиховую' память и превосходное знание Пушкина. 'Только наутро все выяснилось, - рассказывал Анненский, - текст на памятнике точно соответствовал пушкинскому. И я успокоился' (см. [7, с. 69]).

Какой-то местный сановник предложил окрасить памятник в зеленый цвет, потому что бронза на солнце может не понравиться 'высочайшим особам'. Анненский ответил: 'Ну, зачем же красить памятник - не лучше ли покрасить скамейки' (см. [7, с. 123]).

Позже Анненский напишет в стихотворении 'Л. И. Микулич' о Царском Селе:

Там стала лебедем Фелица
И бронзой Пушкин молодой.

А стихотворение 'Бронзовый поэт', включенное Анненским в 'Трилистник

345

в парке' 'Кипарисового ларца', кончается так:

И бронзовый поэт, стряхнув дремоты гнет,
С подставки на траву росистую спрыгнет.

Это 'живой' юноша Пушкин, столь дорогой и близкий Анненскому.

6

Речь 'Пушкин и Царское Село', которую акад. Д. С. Лихачев назвал 'замечательным очерком' [8, с. 328], относится к сравнительно раннему периоду критической деятельности Анненского. Никогда уже после 'Речи' Анненский так полно не высказывался о великом поэте. Но он вернулся к оценкам пушкинской поэзии в своих статьях, входящих в 'Книги отражений' (первая вышла в 1906 г., вторая - в 1909 г.), а также в других критических статьях и в письмах. Эти оценки трудно анализировать и привести в систему, потому что статьи Анненского - это 'проза поэта' [6, с. 181]; это 'не научный анализ. Анненский входит в материал, как актер - в образ' [2, с. 520].

В творчестве Пушкина Анненского привлекает образ поэта-пророка. Анненский слушал чтение Достоевским стихотворения Пушкина 'Пророк' на пушкинских торжествах 1880 г. Поэт писал об этом: 'Пророк Достоевского ближе всего, по-моему, подходит к нашим представлениям о поэзии. Я нисколько не хочу этими словами отрицать идей служения поэта-пророка. Теория искусства для искусства - давно и всеми покинутая глупость' [2, с. 238]. В другом месте он опять находит нелепой теорию искусства для искусства и считает Пушкина ее противником: 'Уже одна странная формула "искусство для искусства", столь часто повторяемая и столь победоносно оспариваемая, показывает, как односторонни наши отношения к поэзии. А этот полемический пыл в пушкинской "Черни"...' [2, с. 291]. Анненский в сущности подчеркивает, что в стихотворении 'Чернь' Пушкин выступает как поэт, с публицистической силой обрушивающийся на 'толпу', на людей, навязывающих его музе мелкую утилитарную пользу, и настаивает на высоком назначении искусства, которому служит поэт.

Нам кажется, что слова Пушкина из стихотворения 'Поэту': 'Дорогою свободной / Иди, куда влечет тебя свободный ум' - отразились в стихотворении Анненского 'Прелюдия' из характерно названного 'Трилистника толпы' в 'Кипарисовом ларце'. Анненский рассказывает о своем творческом 'вдохновении':

Пусть это только миг... В тот миг меня не трогай,
Я ощупью иду, но верною дорогой...
Мой взгляд рассеянный в молчаньи заприметь
И не мешай другим вокруг меня шуметь.
Так лучше. Только бы меня не замечали
В тумане, может быть, и творческой печали.

Но Анненского интересовал не только поставленный Пушкиным вопрос о праве поэта на 'автономность' от требований 'толпы'. Его увлек и другой вопрос - о природе и роли красоты в творчестве и жизни Пушкина. В статье 'Символы красоты у русских писателей' Анненский утверждает: 'Красота для Пушкина была что-то самодовлеющее и лучезарно-равнодушное к людям'. По мысли Анненского, красотой вообще нельзя овладеть⁵. Это возможно только в мечте поэта, а не в будничной повседневности. Мечту поэта Анненский обычно обозначает словом 'где-то'. Он пишет о героине 'Евгения Онегина': 'Татьяна стала уже где-то над ним' (т. е. над Онегиным). Эта формула 'где-то' находит соответствия в лирике

346

Анненского:

...где-то есть не наша связь,
А лучезарное слиянье.
('Аметисты')

Так были мы где-то похожи,
Что наши смешались черты.
('Двойник')

А если грязь и низость только мука
По где-то там сияющей красе.
('О, нет не стан...')

Анненский находит, что Марина из 'Бориса Годунова' - 'вероятно, самый яркий из пушкинских символов прекрасного равнодушия. Отчужденность красоты от обыкновенного будничного мира Анненский подчеркивает словами о пушкинской 'Русалке': 'И тут вовсе не возмездие, а лишь особая пушкинская концепция красоты в виде холодной и могучей русалки'. Красота, по мнению Анненского, всегда, в том числе и в творчестве Пушкина, 'живет своей особой и притом непонятной и чуждою нам жизнью'. О жене поэта, Н. Н. Гончаровой, Анненский говорит: 'Пушкин так же мало и так же неполно владел этим сияющим равнодушием, этой самодовлеющей и холодной красотой, как и его герои' [2. с. 131].

Идеи невозможности полного овладения красотой сходятся у Анненского с мыслями такого 'нового' поэта, как Н. С. Гумилев, учившегося в Царскосельской гимназии. Гумилев писал:

Но что нам делать с розовой зарей
Над холодеющими небесами.
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?

Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять
Осуждены идти все мимо, мимо.
('Шестое чувство')

Анненский задумывается и над вопросом о месте Пушкина в русской литературе и в этом плане сравнивает его с Гоголем. Называя Пушкина и Гоголя 'нашим двуликим Янусом', Анненский (и это вызывает, конечно, возражения!) считает Пушкина 'завершителем старой Руси' (очевидно, и XVIII в.): 'Так и кажется, что все, что было у нас до Пушкина, росло и тянулось именно к нему, к своему еще не видному, но уже обещанному солнцу... Пушкин запечатлел эту Русь, радостный ее долгим неслышным созреванием и бесконечно гордый ее наконец-то из-под сказочных тряпиц засиявшим во лбу алмазом' [2, с. 228].

Анненский подчеркивает (и это тоже спорно!), что именно за Гоголем, который жил 'со страхом и мукой за будущее русской литературы' [2. с. 229], пошло большинство русских писателей, творивших после него: Гончаров, Писемский, Л. Толстой и др. Только Тургенев 'был пушкинец, пожалуй, самый чистокровный' - он 'гармонизировал только старое' [2, с. 231-232].

Все же Анненский не всегда отрывал пушкинскую школу от гоголевской. Так, в статье 'Художественный идеализм Гоголя' Анненский называл Пушкина 'великим вдохновителем' 'Мертвых душ', имея в виду, что он дал Гоголю сюжет для его поэмы. Припоминая слова, которые он сказал Гоголю после чтения ее первых глав: 'Боже, как грустна наша Россия', - Анненский писал, что Пушкин 'может быть, не сказал бы этого, если бы он увидел, дожив до наших дней, какую могучую высокопросветительную для всего мира литературу создали "Мертвые души"' [2, с. 224-225].

347

Но нельзя забывать и о том, что Анненский, в творческой деятельности которого были сильны традиции реализма, являлся в то же время приверженцем 'новой' школы. Потому-то в статье 'О современном лиризме' он четко разграничивал эту школу и школу пушкинскую: 'Современная поэзия чужда крупных замыслов, и в ней редко чувствуется задушевность и очарование лирики поэтов пушкинской школы. Но зато она более точно и разнообразно, чем наша классическая, умеет передавать настроение' [2, с. 382]⁶. В этой оценке Анненский выступает как сторонник импрессионизма, осознающий в то же время достоинства и преимущества пушкинской школы (масштабность, 'задушевность', 'очарование').

Таким образом, в оценках Пушкина, данных Анненским после речи 'Пушкин и Царское Село', значительно выросли субъективные моменты. И вместе с тем в этих оценках чувствуются не только идеи 'новой' школы, но и сходство с русской демократической критикой.

7

В заключение остановимся на том, как повлияла на Анненского образная стихия произведений Пушкина. Конечно, на Анненского сильнее всего воздействовали создатели русской философской лирики - Баратынский и Тютчев (см. [1, с. 36-37; 9, с. 277-278]). Но при внимательном анализе мы видим, что Анненский в известной мере воспринял и влияние образов Пушкина. При этом Анненский часто выбирает те пушкинские образы, которые отмечены печатью трагизма, и делает их еще более трагическими.

Так, Анненского привлекает стихотворение Пушкина 'Телега жизни', в котором ясно проявился душевный кризис великого поэта, относящийся к 1823 г., когда было написано стихотворение, и вызванный подавлением европейского революционного движения [10, с. 20-21], В статье 'О современном лиризме' Анненский говорил о гениальной пушкинской 'Телеге' [2, с. 357], а в письме Е. М. Мухиной от 25 июля 1909 г. восклицал: 'И не знаю просто, куда торопится эта телега жизни' [2, с. 488]. Используя заглавие 'Телега жизни', Анненский сочиняет стихотворение 'Трактир жизни'. Но по сравнению с Пушкиным оно еще более трагично. В последней строфе этого стихотворения необычайно конкретно и 'вещно' изображается смерть:

А в сенях, поди, не жарко:
Там, поднявши воротник,
У плывущего огарка
Счеты сводит гробовщик.

У Анненского есть и еще более прямое отражение пушкинского стихотворения 'Телега жизни' (см. [1. с. 589]). В стихотворении 'Опять в дороге', которое в автографе было озаглавлено 'За Пушкиным', Анненский говорит о трагизме человеческой жизни:

А там стена, к закату ближе,
Такая страшная на взгляд...
Она все выше... Мы все ниже...

Анненский творчески использует и пушкинские 'Стихи, сочиненные ночью, во время бессонницы'. Одно из своих стихотворений он озаглавил 'Парки бабье лепетанье'. В других стихотворениях поэт тоже 'во время бессонницы' в свою очередь обращает вопросы к времени:

348

Цикада жадная часов,
Зачем твои бег меня торопят?
('Бессонные ночи')

Грозным крылом цикады
Нетерпеливо бьют:
Счастью ль, что близко, рады,
Муки ль конец зовут?..
('Стальная цикада')

Но иногда - чего нет у Пушкина - сами часы становятся у Анненского кошмарным видением; поэт изображает маятник как злобного безумца:

Да по стенке ночь и день,
В душной клетке человечьей,
Ходит - машет сумасшедший,
Волоча немую тень.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ходит - машет, а для такта
И уравнивая шаг,
С злобным рвеньем 'так-то, так-то'
Повторяет маниак...
('Тоска маятника')

Не без влияния Пушкина создавалось Анненским известное стихотворение 'Петербург', где выразились мысли о неминуемой гибели русского самодержавия, несмотря на его внешнюю монументальность. Развивая тему 'Медного всадника' Пушкина, Анненский восклицает:

А что было у нас на земле,
Чем вознесся орел наш двуглавый,
В темных лаврах гигант на скале,
Завтра станет ребячьей забавой.

Если для Пушкина статуя Фальконе - это образ 'мощного властелина судьбы', уверенно управляющего конем, который олицетворяет Россию, то у Анненского медный всадник не может справиться со своей исторической задачей. Поэтому Анненский привлекает и характерно истолковывает незатронутую Пушкиным деталь гигантского изваяния - изображение змеи, извивающейся под копытами коня:

Уж на что был он грозен и смел,
Да скакун его бешеный выдал,
Царь змеи раздавить не сумел,
И прижатая стала наш идол.

В статье 'О современном лиризме' Анненский целиком приводит стихотворение Блока 'Петр' (1904), в котором есть строки:

И с тихим свистом сквозь туман
Глядится змей, копытом сжатый.

По поводу этих строк Анненский замечает: 'Свист здесь символ придавленной жизни', и далее: 'Змей и царь не кончили исконной борьбы' [2, с. 339-340]⁷. Вероятно, Анненский думал о горестной судьбе Евгения, которого преследует огромная статуя и который бросает ей гневное проклятие.

349

Однако у Анненского встречается и влияние светлых образов пушкинского творчества. Он, например, использует необычайно гармоничные финальные строки стихотворения Пушкина 'На холмах Грузии...':

И сердце вновь горит и любит - оттого,
Что не любить оно не может.

В стихотворении Анненского 'Весенний романс' читаем:

Еще не любишь ты, но верь:
Не полюбить уже не можешь...

Ср. строки из сонета 'Поэзия':

...полюбив тебя, нельзя
Не полюбить тебя безумно.

И еще один, на первый взгляд неожиданный пример влияния на Анненского светлых образов Пушкина. В пушкинском 'Каменном госте' Дон Гуан говорит Донне Анне:

Я только издали с благоговеньем
Смотрю на вас, когда, склонившись тихо,
Вы черные власы на мрамор бледный
Рассыплете - и мнится мне, что тайно
Гробницу эту ангел посетил...

У Анненского в стихотворении 'Тоска возврата' тоже нарисован образ, ангела, 'рассыпавшего' свои волосы:

Своим грехом неотмоленным
Томится День пережитой.
Как серафим у Боттичелли,
Рассыпав локон золотой
На гриф умолкшей виолончели.

Возможно также, что интонационный и образный 'ход' Анненского и' стихотворения 'Расе (Статуя мира)':

Но дева красотой по-прежнему горда,
И трав вокруг нее не косят никогда -

возник под влиянием такого же 'хода' Пушкина в стихотворении 'Дева' (1821):

Но дева гордая их чувства ненавидит
И, очи опустив, не слышит и не видит.

Разумеется, влияние Пушкина на стихотворения Анненского не следует преувеличивать. Но все же оно, как мы видели, было достаточно серьезным.

Итак, можно заключить, что замечательно органичный и самобытный поэт-критик И. Анненский не только продолжил пушкинскую поэтическую традицию, но и вписал новые страницы в историю отечественного пушкиноведения.

Сноски:

1. А. В. Федоров отмечает, что ученики гимназии использовали другое произведение - 'Гимн Пушкину' на слова К. К. Случевского [6, с. 20].
2. А. В. Федоров привел многочисленные примеры того, как независимо вел себя Анненский в официальных сферах и как он 'наживал' себе постоянные неприятности по службе. Но все же чуткое сердце поэта, знавшего трагедию совести, приходило в отчаяние даже от малейших компромиссов, без которых поэт по своему служебному положению не мог обойтись.
3. В статье 'Эстетика "Мертвых душ" и ее наследье' Анненский прямо утверждает: 'В каждом из нас есть два человека' [2, с. 226]. Характерно также, что Анненский сделал перевод 'Двойника' Гейне и включил его в сборник 'Тихие песни'. А затем он ввел его в статью 'Генрих Гейне и мы'. Тут есть строки:

Месяц подкрался и маску снимает.
'Это не я: ты лжешь, чародей!' [2, с. 403].

4. И в самом начале 'Речи' Анненский говорил о Пушкине: 'Жребий судил ему короткую и тревожную жизнь и ряд страданий' [2, с. 304].
5. Та же мысль звучит в гениальной строке Блока: 'Напрасных бешенство объятий' ((стихотворение 'И я провел безумный год...', 1907).
6. Анненский считал, что 'новая' поэзия помогает усваивать классическую. В статье 'Бальмонт - лирик' он писал о 'новой символической поэзии': 'Развивая нас эстетически, она делает для нас интереснее и поэзию наших корифеев: мы научаемся видеть в старой поэзии новые узоры и черпать из нее более глубокие откровения' 12, с. 102].
7. Вместе с тем Анненский в той же статье по-другому трактует тему пушкинского Петербурга: 'Петра творение стало уже легендой... и этот дивный град уже где-то над нами, с колоритом нежного и прекрасного воспоминания' [2, с. 358]. Эта трактовка относится, конечно, к вступлению 'Медного всадника'.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Анненский Иннокентий. Стихотворения и трагедии. Л., 1959.
2. Анненский Иннокентий. Книги отражений. М., 1979 (серия 'Литературные памятники') .
3. Гинзбург Л. О лирике. М.; Л., 1964.
4. Корецкая И. В. Импрессионизм в поэзии и эстетике символизма // Литературно-эстетические концепции в России конца XIX - начала XX века. М., 1975.
5. Беренштейн Е. П. Действительность и искусство в понимании И. Ф. Анненского // Эстетика и творчество русских и зарубежных романтиков. Калинин, 1983.
6. Федоров А. В. Иннокентий Анненский. Личность и творчество. Л., 1984.
7. Памятники культуры. Новые открытия: Ежегодник. 1981. Л., 1983.
8. Лихачев Д. С. Поэзия садов. Л., 1982.
9. Петрова И. В. Анненский и Тютчев (к вопросу о традициях) // Искусство слова. М., 1973.
10. Бонди С. О Пушкине. М., 1978.

вверх

Сокращения

При использовании материалов собрания просьба соблюдать приличия
© М. А. Выграненко, 2005-2019
Mail: vygranenko@mail.ru; naumpri@gmail.com