Начало \ Осталось в памяти \ Ю. П. Анненков, из воспоминаний

Сокращения

Открытие: 10.01.2008

Обновление: 10.07.2019

Ю. П. Анненков
Из воспоминаний

Юрий Павлович Анненков (1889-1974) - живописец, график, театральный художник и книжный иллюстратор. Сын известного учёного, исследователя литературы П. В. Анненкова. До отъезда в 1924 г. за границу проиллюстрировал художественное издание поэмы А. Блока "Двенадцать" и создал ряд портретов видных деятелей нового государства. В эмиграции продолжил работу над портретами известных представителей культуры. В 1966 г. в Париже увидели свет его воспоминания.

Источник текста и автопортрета: Анненков Ю. Дневник моих встреч. Цикл трагедий. В 2-х томах. Т. 1. Л.: Искусство, 1991.
Помимо приводимых фрагментов Ю. П. Анненков упоминает И. Ф. Анненского также в главах "Евгений Замятин" и "Георгий Иванов".

Фрагменты опубликованы в сборнике: Иннокентий Анненский глазами современников / К 300-летию Царского Села: [Сборник / сост., подг. текста Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой, М. А. Выграненко; вступит. ст. Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой; коммент. Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой, М. А. Выграненко] - СПб.: ООО "Издательство "Росток", 2011. С. 261-262.

Александр Блок

фрагмент главы

С. 50-55

Теории в нашем возрасте были нам ещё не по вкусу. Не следует, однако, думать, что мы не были с ними знакомы; но теории, школы, направления, течения представлялись нам в то время не более чем темой для "умных" разговоров. Мы ждали от поэзии другого, и Блок не был для нас случайностью; он был нашим избранником. Мы недолюбливали Бальмонта, называли его "подкрашенным" поэтом. Посмеивались над Зинаидой Гиппиус, потому что она писала от своего имени в мужском роде. Предпочитали мы Брюсова, но он был слишком холоден и академичен, почти так же, как Вячеслав Иванов. Ближе других был Андрей Белый. В Сологубе нам больше нравилась его проза. Городецкого сравнивали с кустарной игрушкой. Тепло прислушивались к Кузьмину. Внимательно - к Иннокентию Анненскому. Но избранником был Блок.

<...>

Я упомянул имя Иннокентия Анненского, и мои воспоминания несколько изменили свой путь. Краткая интермедия, которая оторвет нас на минуту от Блока, но приблизит к Петербургскому университету, к которому так близок был Александр Блок, родившийся и проживший первые десять лет в 'ректорском доме' этого университета, так как его ректором был в те годы не кто иной, как дед Александра Блока, Андрей Бекетов. Окончив гимназию в 1898 году, Блок поступил студентом в этот университет, на юридический факультет, но в 1901 году перешел на славяно-русское отделение историко-филологического факультета.

Коротенькая интермедия, которую я сейчас расскажу, показывает, что поэзия не уживается с бюрократизмом и проходит над ним.

В 1906 году (год, в котором были написаны блоковские пьесы: 'Король на площади', 'Балаганчик', 'Незнакомка', 'О любви, поэзии и государственной службе'), пятиклассником, я был уволен из казенной гимназии за 'политическую неблагонадежность' с волчьим паспортом, то есть без права поступления в другое казенное среднее учебное заведение. Пройдя последние классы в 'вольной' частной гимназии Столбцова, я вынужден был держать выпускные экзамены в 1908 году при учебном округе, иначе говоря, в присутствии попечителя учебного округа. Этот пост в Петербурге занимал тогда поэт Иннокентий Анненский1. Он терпеливо присутствовал при всех испытаниях по всем предметам (нас было больше сорока учеников). За мои ответы по теоретической арифметике, которую я как-то не заметил в течение учебного года, экзаменаторы присудили мне единицу, что делало невозможным получение аттестата зрелости и переход в высшее учебное заведение, то есть для меня - в Петербургский университет, куда я так стремился, что еще до экзаменов уже приобрел серую студенческую тужурку и, конечно, фуражку.

Но через день подоспел экзамен по латинскому языку. Я увлекался латынью и даже перевел для себя в стихах несколько отрывков из Горация, Овидия, Вергилия. В этом возрасте все пишут стихи. И вот случилось невероятное: на мою долю выпал на экзамене разбор овидиевского 'Орфея', принадлежавшего именно к числу этих отрывков. Я читал латинский текст почти наизусть:

...0 positi sub terra numina mundi
In quem reccidimus, quidguid mortale creamur...

- Переведите, - сказал экзаменатор.

Не осознав того, что я делаю, и глядя на Анненского, присутствие которого меня чрезвычайно волновало, так как я чтил его поэзию2, я закрыл книгу и стал читать по памяти мой перевод, отчетливо скандируя гекзаметр:

В струны ударил Орфей, и его сладкозвучная лира
Вторила песне со стоном: О боги подземного мира,
Что уготован для всех, кто б из нас на земле не родился!
Можно ль без вымыслов правду поведать? Не с тем я спустился
К вам, чтобы Тартар увидеть. О, нет... Вдохновите же, Музы!
И не затем, чтобы шею тройную связать у Медузы,
В царство теней я сошел, в этот сумрачный мир и безликий. -
Долгим и тяжким путем я иду по следам Эвридики...

и т. д.

Когда я прочитал последние строки:

Если ж судьба не вернет ее к жизни, останусь я с нею!
Нет мне отсюда возврата. Так радуйтесь смерти Орфея! -

экзаменатор недоуменно посмотрел на попечителя учебного округа. Анненский, улыбнувшись впервые за дни экзаменов, произнес, посмотрев на меня:

- Перевод, молодой человек, страдает неточностью: у Овидия, как вы знаете, рифм нет...

Затем, обернувшись к сидевшему рядом с ним директору гимназии, он спросил вполголоса, не тот ли я ученик, который получил единицу по теоретической арифметике? Директор утвердительно кивнул головой.

На другой день директор вызвал меня в свой кабинет.

- Начальник учебного округа, - сказал он, - переделал вчера вашу арифметическую единицу на тройку с минусом, заявив, что математика вам, по-видимому, в жизни не пригодится. Аттестат зрелости вам обеспечен.

Двери университета, о котором я так мечтал, раскрылись передо мной. Но я не догадался даже послать Анненскому благодарственное письмо. На следующий год Анненский умер.

1 И. Ф. Анненский не был попечителем, он занимал должность инспектора.
2 Не думаю, что в те времена Ю. П. Анненков мог "чтить" поэзию И. Ф. Анненского
. Ведь он не был известен как поэт даже в литературной среде, не говоря уж о гимназистах. Это, скорее всего, произошло позже. Но видеть его Ю. П. Анненков мог в Куоккале, на семейной даче.

Николай Гумилёв

фрагмент главы

С. 97

Гумилёв учился в Царскосельской гимназии, директором которой был в то время Иннокентий Анненский. Влияние Анненского на ранней поэзии Гумилёва очень заметно; сам Гумилёв признавался в этом и посвятил Анненскому несколько стихотворений.

Сергей Есенин

фрагмент главы

С. 145:

В моем 'родовом' куоккальском доме, прозванном там 'литературной дачей' и отделенном узкой дорогой от знаменитой мызы Лентула, где много лет провел Горький, живали подолгу друзья моего отца: освобожденная из Шлиссельбурга Вера Фигнер, Владимир Галактионович Короленко, Николай Федорович Анненский, редактор 'Русского богатства', и его старушка-жена Александра Никитична, переведшая для нас, для русских, 'Принца и нищего' Марка Твена; известный в период первой революции (1905) издатель подпольной литературы Львович, Евгений Чириков, Скиталец...

С. 165-166

Мой куоккальский дом, где Есенин провел ночь нашей первой встречи, постигла несколько позже та же участь. В 1918 году, после бегства красной гвардии из Финляндии, я пробрался в Куоккалу (это еще было возможно), чтобы взглянуть на мой дом. Была зима. В горностаевой снеговой пышности торчал на его месте жалкий урод - бревенчатый сруб с развороченной крышей, с выбитыми окнами, с черными дырами вместо дверей. Обледенелые горы человеческих испражнений покрывали пол. По стенам почти до потолка замерзшими струями желтела моча, и еще не стерлись пометки углем: 2 арш. 2 верш., 2 арш. 5 верш., 2 арш. 10 верш... Победителем в этом своеобразном чемпионате красногвардейцев оказался пулеметчик Матвей Глушков: он достиг 2 арш. 12 верш. в высоту.

Вырванная с мясом из потолка висячая лампа была втоптана в кучу испражнений. Возле лампы - записка: 'Спасибо тебе за лампу, буржуй, хорошо нам светила'.

Половицы расщеплены топором, обои сорваны, пробиты пулями, железные кровати сведены смертельной судорогой, голубые сервизы обращены в осколки, металлическая посуда - кастрюли, сковородки, чайники - до верху заполнены испражнениями. Непостижимо обильно испражнялись повсюду: во всех этажах, на полу, на лестницах - сглаживая ступени, на столах, в ящиках столов, на стульях, на матрасах, швыряли кусками испражнений в потолок. Вот еще записка: 'Понюхай нашава гавна ладно ваняит'.

В третьем этаже - единственная уцелевшая комната. На двери записка: 'Тов. Камандир'.

На столе - ночной горшок с недоеденной гречневой кашей и воткнутой в нее ложкой...

Во время последней финско-советской войны (когда 'широкие круги национально-мыслящей русской эмиграции' неожиданно стали на сторону Советов, неожиданно приняв советский интернационал за российский национализм) я в Париже каждым утром следил по карте Финляндии за наступательным движением советской 'освободительной' армии. И вот пришла весть о том, что Куоккала 'отошла к Советам', В то утро я был освобожден от тяжести хозяйственных забот (давно уже ставших платоническими). Руины моего дома и полуторадесятинный парк с лужайками, где седобородый Короленко засветил однажды в Рождественскую ночь окутанную снегом елку; где гимназистом я носился в горелки с Максимом Горьким и моей ручной галкой Матрешкой, где я играл в крокет с Маяковским; где грызся о судьбах искусства с фантастическим военным доктором и живописцем Николаем Кульбиным; где русская литература творила и отдыхала, - исчезли для меня навсегда, как слизанные коровьим языком. Вырастет ли когда-нибудь на этом пустыре столбик с памятной дощечкой, на которой вряд ли смогут уместиться все имена?..

Куоккала была местом отдыха, остаётся им и сейчас. Только состав отдыхающих и проживающих менялся. Но "памятной дощечки" так и нет. На ней бы по праву должно было значиться имя И. Ф. Анненского.

Владимир Ленин

фрагмент главы

С. 250-252

Косвенным образом меня связывало с Лениным еще одно знакомство: близкий друг моего отца, его товарищ по ссылке и завсегдатай нашего дома, писатель и врач Сергей Яковлевич Елпатьевский. Автор книг 'Рассказы о прошлом', 'Очерки Сибири', 'Окаянный город', 'Служащий', 'Воспоминания за 50 лет' (где Елпатьевский писал о своих современниках - Н. К. Михайловском, Г. И. Успенском, А. П. Чехове и других), Елпатьевский вместе с Н. Ф. Анненским (братом поэта Иннокентия Анненского) был редактором 'толстого' журнала 'Русское богатство' и - после Октябрьской революции - личным врачом Ленина, 'кремлевским лекарем'.

С моего раннего детства и сквозь все годы моей юности, в дни моих довольно редких заболеваний я всякий раз видел добрую, подбодряющую улыбку Сергея Яковлевича, склонявшегося над моей постелью. В послеоктябрьский, 'кремлевский' период своей жизни Елпатьевский во время наших встреч много и очень интересно рассказывал мне о Ленине, у которого бывал иногда почти ежедневно, но который в годы, предшествовавшие Октябрьской революции (1913-1914), писал о Елпатьевском не очень дружелюбно.

В статье 'Радикальный буржуа о русских рабочих', напечатанной в ? 3 журнала 'Просвещение', в марте 1914 года, Ленин, за подписью В. Ильина (см. т. 20 Сочинений Ленина, Гос. изд. политической литературы, Ленинград, 1952), назвав Елпатьевского 'радикальным буржуа или буржуазным демократом', писал о нем: 'Этот писатель - один из вернейших единомышленников и соратников Н. К. Михайловского, которого так неумно превозносят теперь желающие, рассудку вопреки, слыть социалистами "левонародники". Г-н С. Елпатьевский - внимательный наблюдатель русской обывательской жизни, настроениям которой он "чутко" поддается'.

Далее Ленин, упрекая Елпатьевского в том, что он стал противником 'подпольной' политической борьбы и сторонником 'борьбы за открытую партию', утверждает, что 'не широк кругозор нашего народника, мелок его анализ'.

Эта фраза Ленина сыграла решающую роль для всех тех, кому в СССР пришлось и приходится писать о Елпатьевском (Советская энциклопедия и пр.). Вероятно, из-за этой же фразы нигде не упоминается о том, что Елпатьевский был в Кремле личным врачом Ленина. Но что это было так, мне известно с полной точностью. Что же касается самого Ленина, то он писал о Елпатьевском и гораздо более лестные строки. Приведу следующие цитаты из статей Сергея Яковлевича: 'Мне нечего говорить здесь об организованных рабочих. Там не приходится идти ощупью в своих умозаключениях - там все ясно и всем видно. Там мнения довольно точно установлены, там не только желания и ожидания, но и требования, подкрепляемые волевыми импульсами, - не стихийными вспышками, а систематизированными и достаточно выработанными методами... И несомненно, мнения, и желания, и ожидания просачиваются из этой организованной среды в деревенскую, откуда она вышла'.

'Это пишет, - заключает Ленин, - человек, который никогда не принадлежал к марксистам и всегда стоял в стороне от "организованных" рабочих. И эта оценка дела со стороны тем ценнее для сознательных рабочих. Г-ну Елпатьевскому... следовало бы подумать над значением того, что ему пришлось признать теперь... но вопрос... поднятый им, далеко выходит за пределы личного разумения отдельных политиков'.

В 1918 году, в полный разгар гражданской войны, когда ленинские лозунги летали повсюду: 'Грабь награбленное!', 'Кулаком в морду, коленом в грудь!', 'Смерть буржуям!' и тому подобные, я находился еще в призывном возрасте, и мне предстояло быть зачисленным в ряды Красной Армии.

- Не беспокойся, мой мальчик, - сказал мне Сергей Яковлевич, - я начиркаю тебе на бумажке такую болезнь, что любая военная медицинская комиссия сразу же сочтет тебя неспособным носить оружие. И Елпатьевский добавил по-французски:

- Minute, papillon, mon petit!*

Написав на листе бумаги с печатным указанием своего имени, профессии и адреса, он утвердил своей очень отчетливой подписью какой-то ужасающий диагноз. Решение мобилизационного бюро последовало немедленно: Красная Армия во мне не нуждалась...

При наших встречах Сергей Яковлевич иногда говорил мне о своих разногласиях с Лениным, об ошибках марксизма, с которым Елпатьевский, бывший народоволец, отошедший от политической деятельности и ставший беспартийным, не мог согласиться.

- Но ведь я доктор, лекарь, и наше разногласие не мешает мне следить за здоровьем Ильича, - говорил Елпатьевский, - политика и медицина не совпадают: политика часто требует угнетения и даже смерти. Медицина, напротив, требует хорошего здоровья даже для приговоренного к казни преступника.

* Минутку, малыш! (фр.)

вверх

Начало \ Осталось в памяти \ Ю. П. Анненков, из воспоминаний

Сокращения


При использовании материалов собрания просьба соблюдать приличия
© М. А. Выграненко, 2005-2019

Mail: vygranenko@mail.ru; naumpri@gmail.com

Рейтинг@Mail.ru     Яндекс цитирования