Открытие: 10.01.2009
Обновление: 10.11.2021
|
|
|
| Начало \ Осталось в памяти \ В. Кривич, "Иннокентий Анненский по семейным воспоминаниям...", 1 | |
|
Открытие: 10.01.2009 |
Обновление: 10.11.2021 |
|
В.
Кривич (В. И. Анненский)
Источник текста:
Кривич В. Анненский
по семейным воспоминаниям и рукописным
материалам. Литературная мысль, вып. 3. Л.,
1925. С. 208-255.
Примечания по изданию:
Иннокентий Анненский глазами современников / К 300-летию Царского Села: [Сборник / сост.,
подг. текста Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой, М. А. Выграненко;
вступит. ст. Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой;
коммент. Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой,
М. А. Выграненко]. СПб.: ООО "Издательство "Росток", 2011.
С. 41-84, 517-524. В оформлении страницы использована виньетка анненского издания 1988 г. 208
Внуке Иннокентия Анненского, 1 Сколько лет прошло, а словно бы только вчера это было. Все мелочи этого вечера и ночи жадная и злая сохранила память. Не отдала времени. И остались они в ней -
'Как на меди крепкой водкой Должно быть уже навсегда.
1909 год. Ранний ноябрьский вечер. 30-ое. Понедельник. Коричневая столовая дома ? 13 по Захаржевской улице в б. Царском Селе2. На обеденном столе - тетради, рукописи, листки с карандашными заметками. Это материалы 'Кипарисового. Ларца', которые я обещал отцу окончательно разобрать и подобрать для отсылки в Московский 'Гриф'. Вчерне книга стихов эта планировалась уже не раз, но окончательное конструирование сборника все как-то затягивалось. В тот вечер, вернувшись из Петербурга пораньше, я собрался вплотную заняться книгой. 1) И. А. "Офорт" (сб. "Кипарисовый ларец"). 209 Некоторые стихи надо было заново переписать, некоторые сверить, кое-что перераспределить, на этот счет мы говорили с отцом много, и я имел все нужные указания. Матери дома нет, - она у брата1); жена у себя внизу3. В доме полная тишина. Та особенная, вечерняя милая тишина, которая бывает только в старых, провинциальных домах. А дом, который мы занимаем, именно такой. Это старый, каменный белый особняк, не нарядный, но внушительный своей спокойной солидностью; поместительный и удобный. Нижним этажом он ушёл в землю, нет в нём электричества, потолки и полы его просты, - но высокие, старомодные комнаты глубоки и уютны, комнат много, и окна их смотрят на тихую, зеленую улицу и в небольшой, но тоже старый сад. Внизу, где расположены и наши с женой комнаты, обширные людские и лабиринт всяких хозяйственных боковушек и закоулков. Отец вернется из города с последним поездом: может быть, уже сегодня я смогу представить ему на санкцию книгу в готовом виде... Странный, непонятный, совершенно непривычный стенам этого дома возглас доносится снизу. Хлопает дверь; кажется, падает стул. В полном недоумении прислушиваюсь. Внизу нелепый шум, сбивчивые голоса, а через минуту срывающийся, скачущий бег по внутренней лестнице - она выходит в переходик рядом со столовой - и истерический крик нашего Арефы4: - Боже мой! Барин умер!.. Валентин Иннокентьевич! Господи... барин наш умер! Он, этот человек строгой выдержки и всегда непоколебимого спокойствия - неузнаваем. Он и вбежавшая за ним наша старая кухарка, - оба 'свои', близкие, привычные, многолетние домочадцы семьи2) - теперь вдруг совсем чужие, новые. Они бестолково, как слепые, мечутся по комнате и оба нелепо трясут поднятыми кистями рук. В дверях плачущее лицо горничной.
1)
Старший пасынок И. Ф., Пл. Петр., Хмара-Барщевский. 210 С большим трудом добиваюсь: сейчас из гимназии прибежал служитель, туда протелефонировали, что отец внезапно скончался в Петербурге на вокзальном подъезде, и тело его отвезено в Обуховскую больницу. Час тупой, вязкой, обидной суеты, - и с ближайшим поездом мы едем в Петербург: мать, брат с женой, я с женой и Арефа. Перед отъездом захожу в кабинет отца. Ведь этот ещё его кабинет я вижу в последний раз в жизни. Через какой-нибудь час это будет уже просто комната. Суетливый ужас последних минут не тронул тёмно-красной, строгой тишины кабинета. Привычно спокойно горит неяркая лампа па стене. Тускло поблескивают переплеты книг в двухэтажных дубовых шкафах, и матово золотятся рамы на портретах. Желтая прабабка привычно мертво улыбается над старым вольтеровским креслом. Нежно и печально пахнут увядающие розы на письменном столе. На бюваре, под хрустальным пресс-папье с молодым портретом матери, толстая стопка сегодняшней почты; сбоку, под заложенной разрезательным ножом книгой, нарезанные четвертушки бумаги, с другого - аккуратно сложенные такие же четвертушки рукописи, а на них блестит медный ободок лупы, - увы, верной, хотя и тайной, помощницы отца во многих его работах в последнее время. И книги, книги... Сегодня за столом отец не занимался, и там порядок, сделанный рукой Арефы. Все так знакомо, так незыблемо близко, и вместе с тем - уже ничего нет. Это мистическое чувство 'ничего' сжимает сердце чисто физической болью...
И тогда, в те минуты, именно он, этот 'живой', знакомый запах иглой пронизал сердце и ярким огнём осветил весь ужас случившегося. И потом - вот ещё: эти 'вещи с тела д. с. с. Анненского', которые я получил... Эта шуба с влажным ещё от дыхания кусочком меха, эти смятые в чёрном мехе рукава рубашки с одной отстегнувшейся запонкой... Эти тикающие часы... Понимаете - тикающие!
Весть о трагической смерти И. Ф. Анненского разнеслась быстро, и многие из друзей и родственников наших уже в тот же вечер приехали к телу отца. А с последним поездом, сломив все препятствия и формальности, связанные с разрешением на вывоз тела без вскрытия, прицепкой траурного вагона и т. п., - мы везли тело отца домой, в Царское.
Не могу не зафиксировать одного чрезвычайно характерного пятна. У траурного вагона, немного в стороне от других провожавших, собралась многочисленная группа молодых женщин в газах и шалях на головах, в белых и цветных нарядных платьях, пестревших из-под верхних одежд. Это были 'Раички', слушательницы отца, узнавшие об его кончине на курсовой вечеринке и приехавшие оттуда проводить тело своего профессора5.
Дома уже, конечно, было всё по другому, по новому. Чёрными привидениями скользили бесшумные монахини, а в бывшем кабинете, с белыми пятнами завешенных зеркал и портретов, хозяйничал изжёлта-бледный агент бюро, сам до ужаса похожий на мертвеца. 2 Отец скончался около ½ 8-го вечера. Последний день его сложился очень утомительно. 212 Утром и днём - лекция на Высших Женских Курсах Раева, Учебный Oкруг6, заседание Учебного Комитета7; вечером - заседание в Обществе Классической Филологии, где был назначен его доклад о 'Таврической жрице у Еврипида, Руччелаи и Гёте'1)8, и, наконец, отец обещал своим слушательницам-курсисткам побывать перед отъездом в б. Царское, на их вечеринке. В промежутке он должен был обедать у одной дамы, близкого друга нашей семьи2)9, жившей неподалеку от вокзала. Уже там, у О. А. Васильевой, он почувствовал себя нехорошо и настолько нехорошо, что даже просил разрешения прилечь. От доктора, однако ж, отец категорически отказался, принял каких-то домашних безразличных капель и, полежав немного, уехал, сказав, что чувствует себя благополучно. А через несколько минут упал мёртвым на подъезде вокзала в запахнутой шубе и с зажатым в руке красным портфельчиком с рукописью доклада о Таврической жрице. Почему приехал он на вокзал, - потому ли, что, чувствуя себя плохо, решил скорее ехать домой, или, может быть, просто с целью привести себя в порядок (в доме, где он обедал, мужчин не было) - осталось не выясненным: о возможности немедленного возвращения в б. Царское он не сказал, а извозчика, привезшего его на вокзал, мне отыскать не удалось.
Последние годы сердце отца было в довольно плохом состоянии. Он страдал ослаблением сердечных мускулов, и с некоторых пор всегда носил с собою вне дома две сильнодействующие пилюли. Уже одно сознание, что во всякую минуту он может проглотить пилюлю и на время, - достаточное для возвращения домой или обращения к врачебной помощи, поднять деятельность сердца, давало и ему самому, и нам некоторую уверенность, что внезапной катастрофы не случится. В этот именно день он, несмотря на убедительные настояния матери, взять с собой пилюли категорически отказался, сказав, что вечное присутствие их в жилетном кармане ему надоело.
1)
Статья была опубликована в 1910 г. в журнале "Гермес" (Петерб.);
входит в состав "Театра Еврипида".
213 Не могу не упомянуть про один странный случай, имевший место за несколько дней до смерти отца. Войдя вечером в кабинет дать ему выпить очередное лекарство (самостоятельно отец лекарств никогда не принимал, а давали их ему или мать, или Арефа), - матушка увидела, что занимавшийся за письменным столом отец, не выпуская пера из руки, медленно склоняется на бок и сползает с кресла. Не падает, теряя сознание, а именно сползает осторожно и неловко. А на вопрос смертельно испугавшейся и схватившей его за плечи матери - что с ним? - он совершенно серьёзно и, как передавала впоследствии мне мать, как-то 'жалостно' ответил, что ему вдруг неудержимо захотелось лечь на ковёр у стола; что ему надо лечь на пол, и он просит не мешать ему сделать это. И только после твёрдого окрика матери, спрятавшей в этом крике весь испуг свой, отец снова выпрямился; машинально, обыкновенно, выпил принесённый стаканчик с лекарством и стал продолжать заниматься. Эпизод этот произвёл на нас такое тяжёлое впечатление не только уже сам по себе, но ещё и потому, что у нас в семье знали старый обычай глухой Руси, согласно которому истый, крепкий мужик-хозяин, чувствуя приближение смерти, непременно ложился на пол.
Отец никогда не хотел именно такой 'лёгкой', внезапной смерти. Помню, он неоднократно говорил: - Нет, это что же за смерть; умирать надо в своей постели, как следует отболев, всё передумав. А то - словно человек из трактира ушёл, не расплатившись...
Здоровье отца вообще с юности было не крепким. Всё в организме его было непрочно и капризно. Самый незначительный сквозняк где-нибудь в вагоне или на вокзале часто бывал причиной длительного недомогания, а самая лёгкая простуда легко переходила в какой-нибудь плеврит. То, что для другого не было бы даже сколько-нибудь заметным эпизодом, у отца могло иногда повлечь за собой чуть не трагические последствия. Например: сидел он как-то на извозчике (сани) у подъезда своего министерства, и его лошадь неожиданно сделала шаг назад, а стояв- 214 шая за ним - одновременно шаг вперёд, толкнув его оглоблей в спину, и в результате, несмотря на шубу и сравнительную слабость толчка - трещина в ребре и осложнение в плевре, надолго уложившие его в постель. Помню, время от времени у отца начинал болеть язык. Где-то сбоку делалась болевая точка. Становилось трудно говорить. Мучило это отца очень, и главным образом потому, что вызывало невольную, но упорную мысль о возможности рака, - хотя к нему и не имелось оснований в наследственности. Впрочем в последние годы эти афты на языке делались уже сравнительно редко. Но зато в последние годы ко всему прибавилась обострившаяся болезнь сердца. Это последнее недомогание лишило отца любимейшего его напитка: очень крепкого и в отдельном чайнике для него заварившегося чаю, с несколькими каплями сливок. Чай заменила сначала сушёная земляника, которую он находил отвратительной, а затем просто кипяток закрашенный двумя чайными ложечками коньяку. Нелады с плеврой заставили его некоторое время носить на боку лёгкую пуховую простёжку, а потом согласиться и на замену по зимам служебного виц-мундира глухим форменным сюртуком на фланели, а также и на домашний, слегка подваченный пиджак, который он шутливо называл "мой ватин". Помню один период, когда по ночам отец страдал невыносимым нервным зудом кожи, от которого не всегда помогали даже и ванны с отрубями. Между прочим, именно об этом зуде говорят начальные строки стихотворения 'Далеко... далеко...'1).
'Когда умирает для уха Не лишён был, конечно, отец также и нервной мнительности, но всё же не мнительность, а действительная необходимость была причиной постоянных докторских посещений нашей квартиры и обилия лекарств и рецептов в её внутренних комнатах. 1) Сб. "Тихие песни". 215 Но, пожалуй, и самая мнительность отца не была мнительностью в чистом виде; и часто то, что на первый взгляд могло бы показаться 'воображением', 'фокусничеством' и т. п., на самом деле было его действительным ощущением, в котором, может быть, и сам он не всегда мог отдать себе полный объяснительный отчет. Недаром какая-то заграничная медицинская знаменитость, его исследовавшая, определённо высказалась в том смысле, что организм у него до некоторой степени мудрёный, что хотя всё в нём на своём месте и никаких аномалий нет, но вместе с тем все его внутренние органы несколько тоньше, чем это бывает обыкновенно, а все функции организма и ощущения обострённее. Вспоминается мне, между прочим, такой случай: однажды ночью отец начал задыхаться. Ни распахнутые окна, ни те лекарства, которые были под рукой, облегчения не давали. Было, разумеется, послано за врачом, а пока мать - она и сама потом не могла объяснить, как ей это пришло в голову - придумала сломать ему на руке обручальное кольцо, которое уже давно не могло сходить с пальца. И вот, как только с помощью Арефы, кольцо было сломано и снято - отец сейчас же вздохнул полной грудью. Припадок кончился, и помощи врача уже не понадобилось. О странном случае болезни плечевого сустава мне ещё придётся говорить в дальнейшем особо.
Нельзя обойти молчанием и сон отца. Как он сам говорил, ему совершенно не было знакомо ощущение крепкого, здорового сна, который освежает человека. Его сон, в большинстве случаев, выражался в каком-то лёгком, прозрачном полузабытьи, во время которого неустанно продолжала работать мысль. - Ах, я только что задремал... - часто говорил он, - когда неосторожное движение возле будило его. И действительно, он не засыпал, а именно 'задрёмывал', просыпаясь от малейшего шороха. И дыхание во время сна было едва ощутимым.
'Сон всегда отпускался мне скупо, 1) "Старые эстонки". Сб. "Посмертные стихи". 216 А главное - это почти непрестанное ощущение безотдышной работы мысли, которое было иногда, по его словам, поистине мучительным... Есть немало стихотворений Иннокентия Анненского, сочинённых им во время этих паутин забвений и лишь записанных утром. Какие это именно стихи - он конкретно не называл, как вообще почти ничего и никогда не говорил по поводу процесса своего творчества, но о самом факте сочинительства во сне упоминал не раз. А иногда и целыми длительными периодами его сон принимал форму уродливо мучительную. Сон, который казался переходом, и переходом страшным, в другую жизнь, и после которого он становился совсем больным. Это состояние с такой жуткой откровенностью передано в стихотворении 'Сила господняя с нами'1). Часто приходили и полные бессонницы. И ни одну бессонную ночь, - если бы даже и хотел, - от близких отец скрыть не мог: пусть бывал он назавтра, как и обычно, выдержанно-спокоен и ровен, даже весел иногда - посредине головы в течение всего дня упорно торчала пружинно вставшая прядь волос, с которой не могли справиться уже никакие ни щётки, ни хинные воды. 3 Родился отец в Западной Сибири2)10, где в то время дед занимал довольно видный административный пост11; но ещё маленьким ребенком, ещё таким, которого можно и нужно было во время путешествия из Сибири на лошадях везти в меховом мешке, приехал со всей семьей в Петербург. Пребывание их семьи в Сибири было тоже временным, случайным3), и таким образом, ни
1) Сб. "Посмертные стихи". 217 воспоминаний о Сибири, кроме разве самых смутных, отрывочных, ни каких-нибудь связей с ней у отца не было. Впрочем, если не было воспоминаний, то было всегдашнее напоминание о месте рождения: во-первых, специфически сибирское имя, а, во-вторых, неизменное получение билетов на благотворительные сибирские вечера и концерты в Петербурге. Между прочим, сибирским именем своим отец - нельзя сказать, чтоб был особенно доволен. То есть, точнее, ему словно бы чуть-чуть было неприятно, что имя это само по себе никому из близких его не нравилось, и он не раз по разным случаям обращался ко мне с шутливым укором:
- Ведь вот ты, знаю, сына своего Иннокентием не назовешь... А когда присутствовавший однажды при такого рода разговоре любимый внук отца, сын его старшего пасынка Валя Хмара-Барщевский12, тогда ещё совсем маленький ребёнок, вдруг с самым решительным видом заявил, что он обещает дедушке назвать своего сына Иннокентием, - то чувствовалось, что хотя отец и отнесся к этому трогательному заявлению с естественной ласковой шутливостью, но всё же в глубине души эти слова 'внука' были ему очень приятны. Не могу не добавить, что В. П. Хмара-Барщевский не забыл этого данного в глубоком детстве обещания, и когда уже через много лет после смерти отца у него родился сын - он назвал его Иннокентием. Знаю я, и что наименование Иннокентием одного из сыновей нашего Арефы, его крестника, было ему не безразлично1).
Писать о детских годах отца я не буду: здесь пришлось бы говорить уже исключительно с чужих слов, да и притом не столько даже о нём самом, сколько о его старших, а это - как ни заманчиво было бы углубиться в бытописание чиновно-дворянского уклада старшей семьи, в жизни которой, может быть, нашлось бы немало красочных страниц и строк, - завело бы меня слишком далеко от моей ближайшей темы. Поэтому здесь я ограничусь лишь самым, по моему мнению, существенным. 1) Этого крестника своего отец всегда называл "Перводумским", т. к. крестины его состоялись в день открытия 1-й Гос. Думы. 218 В семье у себя отец был младшим, и рос ребёнком хрупким, тихим и мечтательным, хотя и без малейшей наклонности к какой-нибудь меланхолии или 'старчеству'. Любил книги, но не чужд был и ясной детской весёлости, а среди игр предпочитал те, в которых могла участвовать его фантазия. Помню, он рассказывал, что одним из любимейших его занятий в пору раннего детства было изображение оркестра. На сдвинутых стульях он раскладывал ноты, брал в руку палочку, и, воображая себя дирижёром громадного оркестра, беззвучно разыгрывал целые импровизированные оперы и симфонии. Не обошлось дело и без няни. Няни ещё из крепостных, со сказками, чулком, любовной строгостью и преданной любовью. О языке няни, ярком и образном, отец упоминал не раз. Запомнились мне четыре няниных выражения:
'Ты сидишь за столом, а не за столбом'. (Просьба не шалить
за столом). Детство в стихах отца почти не отразилось. Только одно стихотворение посвящено ему всецело - это 'Сестре'1), да в другом ('Далеко... далеко...') полстрофы, - если не считать, конечно, строк неконкретных. Но зато в стихотворении 'Сестре' есть драгоценнейшие для представления об Иннокентии Анненском-ребёнке строки. Это - о любви к 'нежным, с тонкими венами рукам', и интересе к особенностям произношения 'сестры'; то есть А. Н. Анненской, - которой и посвящены стихи, - впоследствии жены его брата, Николая Фёдоровича, а тогда юной кузины Алины, жившей в семье Анненских и занимавшейся одно время с младшими детьми13.
'Давно под часами
усталый, говорится в другом стихотворении. И здесь, между прочим, упоминаемые часы, не часы вообще, 1) Сб. "Кипарисовый ларец". 219 часы 'какие-то', часы как образ, - а конкретно существовавший и существующий до сих пор предмет. Эти старые, тёмно-красные, в форме лиры, и с маятником лирой часы и сейчас мерно стучат на стене соседней комнаты. Под эти часы прошла вся жизнь отца, проходит жизнь и пишущего эти строки, и с первых же дней своего существования слышит их стук и единственная родная внука Иннокентия Анненского. Вот почему, - думается мне, - в стихах И. А. всегда именно - лира часов.
Писать, в частности писать стихи, отец начал рано ('стихи выводил я отцу...'), а первым 'сознательным', запомнившимся произведением были следующие поистине импрессионистические строки:
'Вы ль это, Юлия?
До университета отец учился дома14, и только какой-то один случайный год, - а может быть, даже и не весь учебный год, - был в учебном заведении (кажется, это была вторая прогимназия); экзамены на аттестат зрелости держал экстерном, причём выдержав их блестяще все... провалился по математике. К математике с самого детства он ни склонности, ни интереса не имел. Однако, это не помешало впоследствии произойти такому небезынтересному случаю. Однажды, - отец уже был директором Петербургской 8-й гимназии, - сослуживец его К. В. Фохт15, заядлый математик, рассказал у нас о какой-то фокусной задаче, которая была предложена у них не то в математическом обществе, не то в каком-то кружке, причём указал и остроумный способ её решения. Через некоторое время отец, заинтересовавшийся задачей, вынес К. В. бумажку с другим способом её решения. - Знаете, И. Ф., - сказал математик, разводя руками, когда отец объяснил ему ход своего решения. - Это, простите меня, конечно, бог знает что, это с математической точки зрения, конечно, совершенно безграмотно, но вместе с тем прямо гениально! 220 И он спрятал бумажку с решением, чтобы кому-то её показать. Уж не знаю, в чём тут собственно было дело, но помнится мне, что к ответу отец пришёл путем каких-то, так сказать, чисто логических, что ли, выкладок.
Если был отец чужд наукам математическим, то к языкам он имел совершенно исключительные способности. Помнится мне цифра 14, всегда упоминавшаяся, когда почему-либо заходила речь о языках, ему знакомых. Конечно - одни, как французский и немецкий, он знал с детства, а древние были его, так сказать, профессиональной специальностью, в других же, может быть, он только разбирался, конечно, в этот счёт входили и языки славянские, но всё же их было 14. А среди них не только санскрит, но и древне-еврейский, которым он одно время в молодости заинтересовался, и язык какого-то африканского народца 'Дина', которым отец занялся, может быть, главным образом потому, что Диной звали мою мать. Среди стихов отца, относящихся к начажу 80-х годов, сохранилось у меня несколько страничек перевода с провансальского - из поэмы Мистраля 'Mireio'16. Помню со слов матери, что в дни молодости с кем-то из друзей отец переписывался на древних языках.
Университет (Петербургский) отец окончил по отделению сравнительного языкознания историко-филологического факультета, а медальное сочинение писал на тему, кажется, о южнорусских песнях17. С сочинением этим был между прочим такой случай. В доме от опрокинутой лампы произошел маленький пожар, во время которого почти целиком сгорел черновик оконченного сочинения. До срока подачи времени оставалось уже немного, и отцу ничего не оставалось другого, как примириться с фактом гибели своего труда и улыбнувшейся возможности получить медаль. Был он в то время уже женихом, строились уже планы будущей жизни, а потому отнёсся он к этому случаю сравнительно легко. 221 Но мать взглянула на дело иначе. Прекрасно сознавая, что легкость эта является чисто внешней и обусловливается только событиями личной его жизни, она, действуя на самолюбие отца и, чисто по-женски, отказываясь входить в обсуждение - возможно это или нет, легко ли это или трудно, - решительно потребовала, чтобы сочинение было восстановлено, причём, хотя и в шутливой форме, но всё же весьма настойчиво стала говорить, что свадьбы не будет, если сочинение вовремя не представится куда следует. И вот отец снова засел за работу, написал сочинение почти заново, подал его в срок и в результате получил золотую медаль. И не раз потом он говорил, что чрезвычайно благодарен матери за проявленную ею в этом деле 'деспотическую настойчивость'. Не могу не упомянуть об оригинальном девизе, под которым было подано отцом это сочинение: 'Полюби нас чёрненькими... а беленькими нас всякий полюбит'1). 4 Как я уже упоминал, писать стихи отец начал рано. К сожалению, он не сохранил ни одного листка детских своих стихотворений. В юности он, по собственному признанию, - 'так как в те годы ещё не знали слова символист (то) был мистиком в поэзии и бредил религиозным жанром Мурильо, который и старался оформлять словами'2)18. Из сохранившихся у меня - самые ранние вещи относятся к 1874 году. Такою прежде всего является поэма (точнее - отрывки из поэмы) 'Магдалина'19. Она начата весною 1874 г. и окончена 13 ноября 1875 г., а размер ее около 4 000 строк. Посвящена эта юношеская поэма Е. Е. Деникер, сестре мужа одной из сестер отца - Любови Федоровны20, и эпиграфом стоят строки:
1) Гоголь, "Мертвые души". 222 "Lamour brise mon âme, comme le vent brise les chênes sur les montagnes... Sapho"21. Содержание - любовь Марии Магдалины к Христу, его гефсиманские видения и молитва, душевная борьба, Голгофа и гибель Магдалины в морских волнах, куда бросилась она, манимая призраком Иисуса. Очень неровная по стиху, вещь эта интересна по своему построению, и не столько в соображении с возрастом писавшего, сколько с самим тем временем, когда она писалась. Она вся в перемежающихся ритмах, монологи и диалоги её сплетены с хорами действенными и невидимыми, а эти последние имеют, например, такие названия: 'Мужской хор соблазнов', 'Мужской хор отрицаний', 'Хор упрёков', 'Хор сомнений', 'Хор радостных мечтаний...' Небезынтересны по своему характеру и некоторые ремарки. Например: 'Во время молитвы (Иисуса) издали слышатся тихие хоры, из которых выделяется один женский голос, сопровождаемый мелодичными звуками арфы'. Или: 'Песнь IX. Отрывок. Монолог Магдалины. Прелюдия. Ночь тихая, тёмная, душная, благоухающая. Картина VI песни. Задумавшийся Христос. Перед ним в страстном наркотическом упоении Магдалина. Всё давно накопившееся вырывается в несвязной страстной речи. Пророк внемлет ей серьезно и грустно'. Или: 'Красная заря охватывает полнеба'. Или, напр., названия отдельных глав: 'Ночные караваны', 'Из рассказа кедра заснувшему пилигриму'. Да и самый стих местами достигает настоящей крепости и пластичности. Вот, например, хотя бы рефрен из монолога Марии Лазаревой, несущей цветы на гробницу Христа:
Привет тебе, тенистый, мирный сад, Или вот такие строки из её же монолога:
Что мне безгрешные одежды, 223 И разве в характере вот этих ремарок, в этом наименовании хоров - не чувствуется слабых, едва слышных, но тем не менее несомненных зачатков того, что с такой блестящей силой выявилось впоследствии в лиро-драмах Иннокентия Анненского и главным образом в его последней, самой напряжённой и самой любимой им вещи - в вакхической драме 'Фамира-Кифарэд'?22
К ранним стихам своим отец почти никогда не возвращался. Их не берёг, о них не говорил, да, вероятно, и не вспоминал. Впрочем, и вообще перепевы самого себя были не в его характере, как поэта. Если и сохранились какие-нибудь поэтические обломки и обрывки давних лет, то исключительно благодаря его близким. Но одно такое стихотворение он сохранил сам: повторенный с некоторыми малыми изменениями текст его сохранился среди материалов, относящихся ко времени 'Тихих песен', - а между тем написано оно ещё в первую сознательную пору его творчества, - тоже в 1874 г. Прежде оно носило название 'Из иллюзий', впоследствии 'Из поэмы Mater dolorosa". Стихи эти не только сами по себе примечательны, но ценны и как один из документов, определяющих юношу-поэта. Вот они:
...Как я любил от
городского шума 224
Любимый сон... Кто может спать, скажи,
Комментарии:
517
1 Анненская Елена Валентиновна (1922-1975)
- дочь В. И. Анненского во втором браке. Что касается 'внуки', то
это, скорее всего, сознательное
518
использование автором старой формы
слова, т. к. оно повторяется в тексте воспоминаний на с. 51. 2 Последний адрес Анненского, дом М. С. Панпушко. В настоящее время не существует. 3 Анненская Надежда Валентиновна (урожд. Сливицкая, в первом замуж. Борщевская, 1841-1917) - жена И. Ф. Анненского с 23 сентября 1879 г., в домашнем обиходе Дина. Хмара-Барщевский Платон Петрович (1863-192?) - сын Над. В. Анненской от первого брака, земский чиновник Смоленской губернии, семья которого в наибольшей степени была близка И. Ф. Анненскому. (Письма I. С. 84-85). Жена В. И. Анненского - Наталья Владимировна Анненская (1885-1976), во втором браке Хмара-Барщевская. 4 Гламазда Арефа Федорович - слуга в семье Анненского со времени службы в Киеве. 5 Анненский читал курс по греческой драме на Высших историко-литературных и юридических курсах Н. П. Раева с осени 1908 г. до последнего дня своей жизни. 6 С 5 января 1906 г. и до последних дней своей жизни Анненский исполнял должность инспектора Санкт-Петербургского учебного округа. 7 Точнее - Ученого Комитета Министерства народного просвещения, в составе которого Анненский состоял с 21 декабря 1898 г. (УКР I. С. 6). 8 'Гермес', 1910, ? 14: с. 359-364; ? 16: с. 416-422; ? 17: с. 442-454; ? 18: с. 468-472; ? 19: с. 492-499. Статья Анненского 'Таврическая жрица у Еврипида, Руччеллаи и Гете' была зачитана посмертно на заседании Общества классической филологии и педагогики 15 декабря 1909 г. ("Гермес", 1910, ? 1(47), 1 января, с. 30). 9 Сведения об Ольге Александровне (Пантелеевне?) Васильевой требуют дополнительных документальных подтверждений (Письма I. С. 106-107).
10 И. Ф. Анненский родился 20 августа 1855 г. в Омске, что
подтверждено документально (Орлов А. В.
Юношеская биография Иннокентия
Анненского. С. 171). Однако он сам не раз называл годом своего
рождения следующий, 1856 г. (Письма I.
С. 51). 11 Анненский Федор Николаевич (1815-1880) - отец И. Ф. Анненского служил в Омске начальником отделения Главного управления Западной Сибири. Семья Ф. Н. Анненского провела в Сибири 11 лет (1849-1860) (Письма I. С. 148-152). 12 Хмара-Барщевский Валентин Платонович (1895-1944) - 'любимый внук' Анненского, женившийся впоследствии на первой жене автора воспоминаний Н. В. Анненской (урожд. Фон Штейн). 13 Анненская Александра (Алина) Никитична (урожд. Ткачева; 1840-1915) - известная детская писательница второй половины XIX века, переводчица, педагог. Двоюродная сестра Анненского и жена старшего 519 брата, Н. Ф. Анненского. Она была ему в детстве и учительницей, и воспитательницей. 14 Это не совсем так. Несколько лет Анненский проучился в различных учебных заведениях, о чём написал в своей автобиографии 'Мое жизнеописание' (Орлов А. В. Юношеская биография Иннокентия Анненского. С. 169-175). 15 Фохт Карл Васильевич (1849-1913) - педагог-математик, заметный деятель образования, служивший в петербургской 8-й мужской гимназии с 1878 г. и возглавивший ее в 1896 г. после Анненского, занимавшего директорский пост в 1893-1896 гг. Сослуживец Анненского и по Ученому Комитету Министерства народного просвещения. (Письма II. С. 43-44). 16 См. прим. 2 к тексту в наст. издании: Т. А. Богданович. 'Из книги 'Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880-1909''. 17 Речь идёт о дипломной работе Анненского 'Язык Галицкой и Угорской Руси на основании Сборника песен Галицкой и Угорской Руси Я. Ф. Головацкого' (Библиография. С. 113). 18 См. <Автобиографию> Анненского. КО, с. 495. 19 Иннокентий Анненский. Магдалина. Поэма. Изд. подг. В. Гитин. М.: ИЦ-Гарант, 1997. 20 Речь идет о Елене Егоровне Деникер (в замужестве Шпилевой), родной сестре известного французского антрополога Жозефа Деникера (1852-1918), за которого вышла замуж Анненская Любовь Федоровна (1855-19??). 21 Подстрочник: "Любовь сокрушает мне душу, как ветер ломает дубы в горах: Сафо" (фр.). Известен перевод В. В. Вересаева: "Словно ветер, с горы на дубы налетающий, / Эрос души потряс нам". (Сафо. Фрагмент 11 // Сафо. Стихотворения и фрагменты. Перевел с греческого размером подлинника В. Вересаев. М., 1915. С. 30). 22 Иннокентий Анненский. Фамира-кифаред: Вакхическая драма. Изд. Посмертное. М.: Издание В. П. Португалова, 1913.
|
| Начало \ Осталось в памяти \ В. Кривич, "Иннокентий Анненский по семейным воспоминаниям...", 1 | |
|
|
|
