Открытие: 05.12.2014
Обновление: 20.03.2015
И. Б. Ничипоров
'Чеховиана'
Иннокентия Анненского
Источник
текста:
Литература в движении эпох: Межвузов сб. науч. тр.
Элиста, 2006. С. 57-64.
http://www.portal-slovo.ru/philology/37303.php
С разрешения автора.
Илья Борисович Ничипоров -- доктор филологических наук (2008), профессор, преподаватель кафедры истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса филологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова.
Художественные миры
А. Чехова и И. Анненского формировались на общей почве "порубежной" эпохи
и отразили свойственное ей кризисное мироощущение, осознание
неблагополучия индивидуального и социального бытия, где "дискомфортность
духовная переплетается с чисто бытовой" (11, с. 410). Вопрос о
соотношении творчества двух художников должен рассматриваться с опорой
как на аналитическое осмысление ряда суждений Анненского о Чехове и
классической литературе в целом, так и на выявление типологических
параллелей между самими произведениями обоих авторов - на уровне
антропологических идей, образной системы, стилевых особенностей.
Активизация давних размышлений Анненского о чеховском творчестве
естественным образом была вызвана смертью Чехова. В
письме Е.М. Мухиной
от 1 августа 1904 г. он поделился личностным восприятием этого события и
- косвенно - самой фигуры Чехова: "Всю ночь меня преследовали картины
окрестностей Таганрога (которых я никогда не видал). Туманная низина,
болотные испарения: и будто рождается душа поэта, и будто она
отказывается от бытия, хочет, чтобы ее оставили не быть:" (1, с. 458).
Процесс напряженного перечитывания чеховских произведений парадоксальным
образом приводит критика к мше Чехова на 4 года.учительному разочарованию в том, с кем
подспудную творческую общность он ощущал: "Чехов разочаровал и даже
привел в негодование Анненского тем, что в его творчестве автор
"Книг
отражений" увидел в итоге травестирование порыва всей русской литературы
ХIХ века - порыва к осуществлению человека в бытии, порыва к последней
правде этого бытия:" (8, с. 190). Исследование еврипидовского театра,
взыскание героического, противостоящего кризисному состоянию
современности начала прямо и косвенно приводят Анненского к достаточно
желчным характеристикам в адрес "чеховщины", к решительному
противопоставлению Чехова классикам, возникающему в
письме к Мухиной от
5 июня 1905 г.*: "И неужто же, точно, русской литературе надо было
вязнуть в болотах Достоевского и рубить с Толстым вековые деревья, чтобы
стать обладательницей этого палисадника: Я чувствую, что больше никогда
не примусь за Чехова. Это сухой ум, и он хотел убить в нас Достоевского
- я не люблю Чехова и статью о "Трех сестрах", вернее всего, сожгу:" (1,
с. 460). Однако в этом же письме Анненский дает в целом позитивную, хотя
и далеко не однозначную, оценку языковым новациям старшего современника*,
в частности, комическим элементам речевой ткани его произведений: "Он
показал силу нашей разговорной речи как стихии чисто и даже строго
литературной. Это большая заслуга, но не написал ли он, чего доброго, уж
слишком много, чтобы вложить настроение в нашу прозу до биллиардных
терминов и телеграфных ошибок включительно:" (1, с.460).
* На самом деле - от 5 июля 1905
г.
** И. Ф. Анненский старше А. П. Чехова на 5 лет.
В общей системе суждений Анненского о творчестве русских классиков
последовательно проводится их противопоставление Чехову. В статье
"Господин Прохарчин" высказано убеждение, что если Достоевский-психолог глубоко
показал "страх смерти" и "страх жизни" в сознании своих героев, то в
чеховской "Скучной истории" испытываемое героем "чувство смерти"
затуманивается в общем потоке повседневности, привычных разговорах,
становясь все более призрачным. В контексте статей Анненского о Гоголе
("Эстетика "Мертвых душ"",
"Художественный идеализм Гоголя")
гоголевскому "карающему идеализму", заряженному "исключительной силой
художественного внушения", идейной и очищающей энергии его сатиры
противопоставлен образ "зябкого и слабогрудого Чехова": "Мир выходил у
Чехова не волшебно-чарующе-слитным, как у Гоголя, мир-имя: мир-Коробочка
или мир-Собакевич, а лишь искусно-омозаиченным то в "Мужиках", то даже
виртуознее, - в распаде "Вишневого сада": И если Гоголь открывал жизнь,
достойную божественного смеха там, где другой глаз не увидел бы ничего,
кроме плесени, то Чехов, по его собственным словам, мог из всякой вещи
рассказ сделать:" (1, с. 232).
Подобно тому, как в свое время народническая критика корила Чехова за "безыдейность",
задавая риторический вопрос "Есть ли у Чехова идеалы?" (А. Скабический),
Анненский не раз подчеркивает в его произведениях фактическое отсутствие
авторской идейной активности, близкую, к примеру, той, что выразилась
лирическими отступлениями в гоголевской поэме. Этой искомой критиком
активности в иерархии этико-эстетических ценностей Анненского
противостоит чеховское "артистическое равнодушие": "Даже в его
артистическом равнодушии сквозило, может быть, более всего болезненное
самооберегание. Зато Пошлость уже перестала в Чехове грозить, она разве
что делала большие глаза и пугала. В ней появились раздумье, нежность;
она стала почти мечтою: Пошлость - мечтою?" (1, с. 231). И лишь в
порывах чеховских трех сестер "преобразилась", по тонкому наблюдению
Анненского, "дорожная гоголевская греза", проступившая сквозь наслоение
пошлой действительности: "А все-таки что-то было и в Чехове неугомонное,
смеющееся над расстояниями: Нет, Гоголь и в Чехове не перестал жить
мечтою о дороге!.." (1, с. 231).
Наиболее значимое место в "чеховиане" Анненского занимает его
статья о "драме
настроения", "примыкающая" к критической трилогии о "трех социальных
драмах" - А. Писемского ("Горькая судьбина"), Л.Толстого ("Власть тьмы"),
М.Горького ("На дне") (10). Статья интересна гибкой диалектичностью
оценок, сознательной установкой критика на творческий диалог с
драматургом и одновременно заметным ироническим дистанцированием автора
статьи от "безволия" чеховских героев и даже пассивной, по его мнению,
позиции самого писателя.
Как и в разборе пьесы Горького, при анализе "Трех сестер" критик делает
акцент на характере выражения авторского "я" в "драме настроения": "Я
лично могу искать в словах драмы только самого художника" (2, с. 473).
Анненский выявляет изображенные драматургом скрытые коллизии
повседневного бытия и экстраполирует их на современное мироощущение (Чехов
"показывает: и вас, и меня"), оспаривая при этом характерную для ряда
символистов трактовку Чехова в качестве поэта "сумерек", "закатных
цветов", "бутафорских предметов" и т.д.
Действующих лиц пьесы критик не без иронии именует "литературными людьми"
- в том смысле, что страх перед реальностью (устойчивый мотив многих
произведений как Чехова, так и самого Анненского) заставляет их заменить
жизнь иллюзорными, "литературными" представлениями о ней. Автор работы
последовательно освещает псевдобытие каждой из сестер, в целом сохраняя
при этом собственно чеховские сочувственно-иронические тона. В статье
прорисованы тонкие импрессионистические штрихи к портретам Ольги с ее
болезненными и отвлеченными мечтами о труде ради исполнения некоего "долга",
о потенциальном замужестве; "мечтательницы" Маши, несчастной в браке с
вечно "покорным" Кулыгиным и погруженной в сентиментальные грезы о "лукоморье",
"златой цепи на дубе том"; "цвета семьи" Ирины, которой "не надо ни
семьи, как Ольге, ни любви, т.е. жизни, как Маше - ей нужен труд", жизнь
в вожделенной Москве:
Примечательны нарративные особенности статьи. О внутренних мирах сестер
говорится не в объективно-отстраненной манере, а "изнутри"
воспроизводится ход их размышлений с присущей им индивидуальной
стилистикой, в которую вкрапливаются иронические оттенки оценочной речи
критика ("видите ли", "фи!", "не смейтесь, пожалуйста" и т.д.). Звучание
"голосов" сестер и - в меньшей степени - других героев драматизирует
художественную ткань статьи и одновременно передает углубленность
каждого из них в узкий круг своих интересов, что грозит разрывом
диалогических связей. В лирических мечтах героинь о родной Москве
Анненский ощущает живое присутствие авторской индивидуальности: "Они,
как и сам Антон Павлович, любят Москву" (2, с. 476). Их утопические
надежды на "новую, обетованную жизнь" в Москве - с окнами, "залитыми
мягким, розовым отблеском", и отвлеченная любовь к прошлому, которого "уже
нельзя утратить", - все это, по Анненскому, глубоко созвучно общим "порубежным"
чаяниям современности: "Лирик, а не драматург смотрит на нас из-за
последней группы трех сестер: Это мы вопрошаем и ждем, что наша
обетованная земля придет за нами сама:" (2, с. 479). Здесь, как и в
статье о "На дне" Горького, критический текст образует сферу диалога
драматурга, героев, читателя и критика.
"Равнодушие к жизни", склонность подменить ее теоретизированием
Анненский выявляет в сознании и других действующих лиц. Это и Тузенбах -
"рыцарь", уповающий на "спасительное завтра", и Соленый, который "все
хочет казаться (Выд. Ан. -
И.Н.) самому себе", и "опустившийся" Андрей Прозоров, и особенно Вершинин, сводящий всю жизнь к самоповторам о жене,
двух девочках и разговорам о "новой счастливой жизни: через
двести-триста, наконец, тысячу лет:". По утверждению автора статьи, в
глазах сестер фигура Вершинина символична: с ним связан "ореол Москвы",
"символ <чего-то> слегка потускневшего в памяти". В Вершинине
распознаются здесь кризисные грани национального характера, овеянные
духом утопии: "отвлеченнейший человек"; "Он - это мы, это Россия" (2, с.
484). Не видя в отвлеченной утопии будущего "оправдания жизни" (а это
одна из опорных экзистенциальных проблем творчества Анненского, которая
получила подробное освещение в его статье "Бальмонт-лирик"), критик
косвенно выражает неудовлетворенность "пассивной" авторской позицией,
как бы "растворенной" в речах персонажей, их текучих "настроениях" и не
формирующей того идеологического центра, который отчетливо
просматривался им в горьковской драме.
Скептичный тон, а иногда и резкость суждений Анненского о творчестве
Чехова свидетельствует об особом симбиозе "вражды-близости", неявной "общности
писателя и его критика в отношении к теневым сторонам русской
действительности" (13, с. 218). Эти точки соприкосновения,
парадоксальное сочетание "чеховского" с "античеховским" просматриваются
и в поэзии Анненского.
В творчестве обоих авторов ярко отразился "кризисный психологический
опыт человека рубежа ХIХ-ХХ веков" (8, с. 175), проявившийся в ощущении
"хаоса полусуществований" современного "я", глубинного страха человека
перед обессмысленным бытием, тоской повседневности, зыбкости душевной
жизни (о чем шла речь в статье "Бальмонт-лирик"), ироническом модусе миропостижения - в стихотворениях Анненского
"Листы",
"Зимний поезд",
"Тоска
мимолетности", "Тоска миража" и др., в чеховских рассказах "Страх", "Хамелеон",
повести "Скучная история", поздних пьесах. Неслучайно в статье о "Трех
сестрах" указывалось на меткие наблюдения драматурга над современной
душой. Причем у Анненского, в отличие все же от Чехова, эти прозрения
приводят нередко к абсурдистскому видению бытия ("Трактир жизни",
"Кулачишка"
и др.).
Лирическое "я" в стихотворениях "Листы",
"Зимний поезд", чье
умонастроение во многом родственно мироощущению утонченного чеховского
интеллигента, мучительно переживает непрочность пронизанного "нашим
чувством страха" личностного бытия, в боли от ранящих осколков
повседневности испытывает нравственную муку "хаоса полусуществований": "Забывшим
за ночь свой недуг // В глаза опять глядит терзанье:" .
Художественно познанная в прозе и драматургии Чехова психологическая
реальность томящей своим неизбывным драматизмом тоски повседневности
изображается и в поэзии Анненского ("Черный силуэт",
"Тоска маятника",
"Тоска медленных капель",
"Умирание" и др.). Хронотоп "кануна вечных
будней", унылой цикличности жизни, грозящей герою срывом в "омут
безликий" сугубо овнешненного, лишенного духовной глубины существования,
порождает в лирическом "я" знакомую персонажам позднего Чехова
экзистенциальную тревогу как доминирующий модус бытия, как путь
противостояния миражам, механистичности жизни - тому, "чтоб жить,
волнуясь и скорбя // Над тем, чего, гляди, и нет:" ("Человек").
Сближает двух художников онтологическая проблематика их произведений.
Анненскому близка чеховская тема крушения заданных "идеологий", горького
отрезвления от иллюзорного видения мира ("Дядя Ваня", "Скучная история",
"Невеста", "Архиерей" и др.): мотив отталкивания от "миражного рая",
иллюзий весом в психологической реальности таких стихотворений, как
"Черный силуэт",
"Кулачишка", отчасти
"То было на Валлен-Коски",
"Прерывистые
строки". Глубинная потребность в развенчании миражного существования ("По
привычке все тянуться // К чаше, выпитой до дна"), в трезвом осмыслении
подлинного масштаба не так прожитой и понятой жизни раскрывается в
лирическом переживании в стихотворениях "С четырех сторон чаши",
"Под
зеленым абажуром", "Тоска мимолетности" и др.
Стихотворение "Прерывистые строки"
сопоставлялось исследователями с
чеховской "Дамой с собачкой" (Ю. Иваск, Н.Пруцков) на уровне переклички
сюжетных мотивов, общности в изображении трагизма повседневности,
значительной роли "внешней изобразительности", детализации. Однако, по
небезосновательному предположению Н. Пруцкова, в рассказе Чехова нет
все-таки той "философии отчаяния", надрыва, что просматривается в "новеллистичной"
ткани стихотворения Анненского, в которой сквозит ощущение
всепоглощающей иллюзорности страстей и земной красоты, обращающейся в
свое "бумажно-бледное" подобие. Различны и художественные функции
детализации в произведениях. Если в рассказе важна органичная
сопряженность деталей с изображением внутреннего мира персонажей (например,
эпизод, когда Гуров забывает, как зовут шпица), то в стихотворении в
нагнетаемых "мелочах" обыденности происходит распыление зыбких,
обманчивых интимных переживаний героев: "Здесь был ее кольчатый пояс //
Брошка лежала - звезда, // Вечно открытая сумочка // Без замка:".
В заостренной, надрывной форме лирический герой поэзии Анненского, как и
некоторые персонажи позднего Чехова ("Три сестры", "Невеста", "Вишневый
сад" и др.), устремлен от болезненной дисгармонии существования к
взысканию далекой Красоты бытия: "А если грязь и низость - только мука
// По где-то там сияющей красе?.. ("О нет, не стан:"). По мысли
Л. Гинзбург, "присущая чеховским персонажам жажда недоступной гармонии
предстает у Анненского в совсем других экспрессивных формах" (3, с.
296), чаяние красоты оборачивается здесь обострением душевной тревоги: "Но
сердцу чудится лишь красота утрат:" ("Сентябрь"). В то же время именно
этический максимализм, "трезвая и бескомпромиссная работа бодрствующего
духа" (8, с. 225, 226), свойственные лирическому субъекту поэзии
Анненского, противостоят "безволию", внутренней аморфности и "безгеройности"
многих персонажей Чехова.
Импрессионистическому и одновременно "вещному" стилю поэзии Анненского
знакомо "подводное течение" поздних чеховских произведений, где сквозь
рутинную повседневность, нюансировку образов природного и предметного
мира, проступают "нагие грани бытия" ("Сентябрь",
"Ноябрь",
"Декорация",
"Тоска",
"Тоска маятника" и др.). Например, в стихотворении
"Сентябрь" "внешняя
прелесть царскосельского пейзажа оспаривается его иррациональными
глубинами" (8, с. 176): "И парков черные, бездонные пруды, // Давно
готовые для спелого страданья:
На стилевом уровне объединяющими началами для обоих авторов являются "вещность",
реалистическая конкретность символики, которая "сцеплена" с глубинными
пластами внутренней жизни персонажей, некоторая общность в структурной
организации произведений. Символистская критика вела речь о "реалистическом
символизме" Чехова, его "опрозрачненном реализме", в котором
просматриваются "пролеты в Вечность" (А. Белый). Фигурирующие в
стихотворениях Анненского "маятники", "мухи-мысли", "будильники" - "счетчики
муки" становятся "точными символами", овеществлением тяготеющего над
человеком рока, времени ("Тоска маятника"), сгустками его
психофизических состояний ("Мухи как мысли",
"Тоска вокзала",
"Зимний
поезд" и др.). У зрелого Чехова подобная "вещность", зримая конкретность
образного ряда соединяется с элементами импрессионистической поэтики,
прерывистостью повествовательной ткани (6). Импрессионистичность
стилевой манеры давно была отмечена и в лирике Анненского, где поэтика "прерывистых
строк", "недосказов", "логических разрывов" (3) знаменовала
усложненность психологических состояний современной души. (Особую
художественную роль подобных "логических разрывов" в репликах
действующих лиц "Вишневого сада" отмечал А. Скафтымов). Кроме того, если
в цитированном выше письме к Мухиной от 5 июня 1905 г. Анненский обратил
внимание на "силу нашей разговорной речи", показанную в чеховских
произведениях, то и в его собственной поэзии прозаизмы, впитывающие всю
горечь опыта повседневного существования, не только "органично
растворены в лирическом контексте" (3, с. 315), но и служат
экспрессивному заострению авторской эмоции: "Любиться, пока полосою //
Кровавой не вспыхнул восток, // Часочек, покуда с косою // Не сладился
белый платок:" ("Кулачишка").
Таким образом, сложное отношение вражды-близости Анненского к
завершителю русской классической традиции ХIХ в. свидетельствовало о
потребности "нового искусства" соотнести свои искания с чеховским опытом,
предвосхитившим многие черты художественной антропологии Серебряного
века, его образно-стилевого мышления. Обозначая линии водораздела между
Чеховым и классиками ХIХ в., Анненский, по-своему развивая и
переосмысляя опыт символистской "чеховианы", вольно или невольно
устанавливал глубокую сопричастность писателя духу порубежной
действительности.
Литература:
1. Анненский И.Ф.
Книги отражений.
М., 1979.
2. Анненский И.Ф. Избранные произведения. М., 1988.
3. Гинзбург Л.Я. Вещный мир // Гинзбург Л.Я. О лирике. М.,
1997.С.292-330.
4. Колобаева Л.А. "Никакой психологии", или Фантастика психологии?
(О перспективах психологизма в русской литературе нашего века) // Вопр.
лит. 1999.? 2.С. 3-20.
5. Колобаева Л.А. Русский символизм. М., 2000. С.134-154.
6. Корецкая И.В. Импрессионизм в поэзии и эстетике символизма //
Литературно-эстетические концепции в России конца ХIХ - начала ХХ в. М.,
1975. С.207-251.
7. Михайловский Б.В. Символизм // Русская литература конца ХIХ -
начала ХХ в. 1901 - 1907. М., 1971. С.290-291.
8. Мусатов В.В. "Всегда над нами - власть вещей:". Лирика
Иннокентия Анненского и пушкинская традиция // Мусатов В.В. Пушкинская
традиция в русской поэзии первой половины ХХ века. М., 1998.С.167-240.
9. Ничипоров И.Б. А.П.Чехов в оценке русских символистов //
Молодые исследователи Чехова. Материалы международн. научн. конф. Вып.
4. М., МГУ, 2001. С.40-54.
10. Ничипоров И.Б. Русская драматургия ХIХ - начала ХХ веков в
оценке Иннокентия Анненского // Драма и театр: Сб. науч. тр. Вып. 4.
Тверь, ТГУ, 2002. С.135-148.
11. Полоцкая Э.А. Антон Чехов // Русская литература рубежа веков
(1890-е - начало 1920-х годов). Кн.1. М., ИМЛИ РАН, 2000. С.390-456.
12. Пруцков Н.И. А.П.Чехов и И.Ф.Анненский // Вопросы литературы
и фольклора. Воронеж, 1972. С.72-84.
13. Федоров А.В.
И. Анненский. Личность и творчество. Л., 1984.
14. Чеховиана. Чехов и Серебряный век. М., 1996.
15. Ivask G. Annenskiy und Cechov. - "Zeitschrift fur slavische
Philologie", B. XXVII, Heft 2, 1959.
При использовании материалов собрания просьба соблюдать
приличия
© М. А. Выграненко, 2005-2015
Mail: vygranenko@mail.ru;
naumpri@gmail.com