Открытие: 20.05.2012
Обновление: 15.08.2025
|
|
|
| Начало \ Написано \ А. И. Булдеев, "И. Ф. Анненский как поэт" | |
|
Открытие: 20.05.2012 |
Обновление: 15.08.2025 |
|
с пропусками
Александр Иванович Булдеев (15 августа 1885 - 5 декабря 1974) - поэт, писатель, критик. Уроженец и житель Крыма. Входил в кружок пропагандистов творчества И. Ф. Анненского под руководством А. А. Альвинга, основателя издательства "Жатва" и литературного объединения "Кифара". Был редактором профашистской газеты "Голос Крыма" (март 1942 - октябрь 1943, Симферополь), см. http://d-v-sokolov.livejournal.com/220412.html. Умер в эмиграции. М. И. Тяглый в работе "Антисемитская доктрина и ее место в пропагандистской модели, реализованной нацистами в оккупированном Крыму", http://pseudology.org/Crimea/AntisemitCrimea.htm, сообщает, что "крымскому журналисту А. И. Булдееву, который в период оккупации полуострова сотрудничал с германскими властями, посвящена работа В. Н. Гурковича" (Гуркович В. Н. "Певцы свободы" доктора Геббельса // Горькая память войны. Крым в Великой Отечественной. Симферополь, 1995. С. 48-56). А. И. Булдеев - член 'Партии истинно русских людей', созданной в оккупированном Крыму, "активный предатель", как сказано в совершенно секретном спецсообщении Л. П. Берии И. В. Сталину, В. М. Молотову, Г. М. Маленкову о работе оперативно-чекистских групп по "очистке" Крымской АССР от "антисоветского" элемента от 01.05.1944, см. документ в "Фонде Александра Н. Яковлева". Здесь также можно прочитать про одного из главных редакторов "Голоса Крыма", "старого русского националиста А. И. Булдеева, после капитуляции судимого британским военным судом в Германии и оправданного им, признавшим русскую национальную идейность А. И. Булдеева, чуждой и тени продажности или подслуживания к гитлеризму. <...> Незадолго до занятия Перекопа красными А. И. Булдеев покинул место гл. редактора, вследствие столкновения с немецкой пропагандой, происшедшего именно на почве его глубоко русских и монархических убеждений <...> (Источник: 'Часовой', ? 294-300, 1952 г.)". 195 1 В Иннокентии Анненском поэт решительно преобладал над другими богатыми свойствами его духа. Как известно, он был щедро одарен разнообразными талантами: ученый филолог неожиданно сочетался в нем с декадентом, поэт с критиком, но самым замечательным было в нем преломление всех этих дарований в оригинальнейшей его личности. Трудно отыскать другого писателя, сходного с ним; ближе всего он, по-видимому, стоял к Достоевскому, - в этом случае было невольное прирожденное сходство, - в известной мере он приближался и к Эврипиду, и к Бодлэру, также к некоторым новым французским поэтам, но, приближаясь, он всегда умел уходить неуловимым, как волна, мгновенно касающаяся берега. В своей поэзии, равно как и в критических статьях, он занимал особое исключительное положение: за простыми явлениями он угадывал страшный, никем не постигаемый до него смысл и вообще мыслил по каким-то особенным, одному ему свойственным ассоциациям. Анненского пытались определить то как поэта-импрессиониста (Брюсов), то как 'поэта будничных слов' (Волошин), то как 'представителя ассоциативного символизма' (Вяч. Иванов), то, наконец, как 'траурного эстета' (Чулков)*, но * Имеются в виду статьи: Брюсов В. Кипарисовый ларец. [Рец.] // Русская мысль. 1910. Кн. 6. Паг. 3. С. 162-163; М. А. Волошин. И. Ф. Анненский - лирик // А. 1910. Янв., ? 4. Отд. 2. С. 11-16; Вячеслав Иванов. О поэзии Иннокентия Анненского // А. 1910. Янв., ? 4.; Чулков Г. И. Траурный эстетизм. И. Ф. Анненский - критик // А. 1910. Янв., ? 4. Паг. 2. С. 9-10. 196 он, подобно Гамлету, остался неуловимым, благополучно ускользнувшим из рук его критиков. В этом проба его как крупного поэта. Конечно, никто не станет отрицать того, что наш поэт в многообразии художественных приемов часто пользовался импрессионистским способом изображения, что он иногда мыслил по законам ассоциативного символизма, что он опоэтизировал будничное слово, однако это только разные грани его таланта, и ни один из названных признаков не охватывает поэта в целом. Помимо высказанных точек зрения нетрудно наметить и возможные. Так, бесспорно, что при желании можно считать его поэтом совести, поэтом тоски, иронистом и т. д. Все это, разумеется, будет уяснять ту или другую черту его физиономии, но портрета из этого еще не получится. Ключ к своей поэзии Анненский дал нам в своих тончайших критических статьях, собранных в двух 'книгах отражений' и представляющих собою образцы субъективной критики. Можно быть сторонником или противником субъективного направления в критике (а я хотел бы знать, где тот критик, которого мы могли бы назвать объективным), однако нельзя отрицать, что этот вид литературы иногда бывает одной из форм подлинного творчества и даже поэзии. Разумеется, мнения, выраженные таким путем, могут не считаться для всех обязательными, тем не менее, они особенно интересны в том случае, если высказаны лицом оригинальным, к тому же поэтом. Статьи Анненского как-то дополняют поэта: то, что в стихах смутно намечено в форме намека, в них получает определенное и точное выражение; наконец мировоззрение критика развертывается в стройную схему, в то время как в стихах (что и должно быть) оно воплощено в зыбкие символы. 197 Для Анненского чрезвычайно характерно то, что корни его поэзии глубоко лежат в жизни. Наш поэт вообще не мыслил искусства отдельно от жизни. Отношение поэта к искусству начинается вместе с отношением его к жизни. Только бесплодный мечтатель чуждается жизни, но зато его существование обращается в одно лишь 'подполье', обитатель которого подобен 'мохнатой гусенице', питающейся 'зеленой жвачкой' мечтаний. Поэт же мученик мечты, избранный жизнью для свершения трудного подвига. Поэт влюблен в жизнь, он 'хочет не только видеть сон, но и запечатлеть его' рассказать, пусть даже 'налгать людям о том, как он ┘ точно обладал жизнью'1. По образному выражению Анненского, жизнь - призрачная любовница поэта, 'то упрямо-ускользающая, то вдруг опьянело-сомлевшая'. 'Еще до наступления его рокового и любострастного сна' она покажет поэту, что он 'не царь вселенной', а лишь 'ничтожнейшая часть ее же, любимой им жизни', и что он 'не властен обладать поглотившим его миром'. Но в награду за все разочарования, падения, обиды, 'покидая наутро постель своего призрачного любовника, жизнь оставляет ему несколько символов'2. Символы эти являются и залогом будущего свидания, и красивым обманом для других, которые и впрямь подумают, что поэт - настоящий любовник жизни. (II кн. отражений, статья 'Изнанка поэзии'*). * Так называется раздел "Второй книги отражений", состоящий из трёх статей. 2 Обыкновенно Анненского не относят к поколению первых русских символистов, но едва ли он не первый наш символист, символист до символизма (русского, разумеется). Препятствием к тому не может служить позднее, по сравнению с первой группой символистов, выступление в печати, ибо последнему предшествовал длинный самостоятельный путь труда и подготовки в этом именно направлении. 198 Личность Анненского развивалась как-то неожиданно. Еще в конце 70-х годов, когда у нас зачитывались Глебом Успенским, он, по его словам, уже был 'отравлен и Эдгаром Поэ и его французским переводчиком'3 (Бодлэром). Он был прирожденный декадент, западник и в то же время поразительно русский, славянин. Вместе с проф. Ф. Ф. Зелинским он 'не раз рисовал себе картину грядущего славянского возрождения'4, как третьего в ряду великих ренессансов после романского - XIV-го и германского - XVIII-го веков (Аполлон, 1910, ? 4). Почти ни один из наших новых поэтов не обладал такой русской физиономией, сочетая в себе верность бытовой национальной культуре с приверженностью символическим теориям Запада. Поклонник Поэ и Бодлэра, по его собственному признанию (I кн. отражений, 66 стр.), в 70-х читал брошюру Драгоманова5, переживал 'Четыре дня' Гаршина6 и уж, конечно, болел народничеством. Все эти черты резко отличали Анненского от его собратьев по направлению, от наших первых декадентов, которые едва ли не считали себя в России настоящими иностранцами. Все, что было ходульного и деланного среди наших модернистов, совершенно отсутствовало в Анненском. Иные писатели из кожи лезли, чтобы по-новому оригинально сказать свое слово, но Анненскому было бы не по силам выражаться как все, хотя, может быть, втайне он и желал этого*. * В этом отношении интересно следующее место из статьи Анненского 'Белый экстаз', в котором он характеризует близких ему (вспомним, что он писал только о тех, кто были ему, действительно, близки) героинь Тургенева: 'А между тем не успели мы вместе с Аратовым отдаться Кларе и вместе с Фустовым поверить Сусанне, как эти девушки уже оскорбились своей неудачной попыткой быть как все и уходят от нас опять туда же, в зеленую глину, которая одна так покорно и любовно умеет отпечатлеть их нежные формы' (II кн. отражений, 66 стр.). 199 Мировоззрение Анненского отличается поразительной современностью, и, если даже допустить, что при каких-либо других условиях он не усвоил бы себе символической формы выражения, то содержание его стихов, дух его музы мог принадлежать только нашей эпохе. Вовсе не пытаясь навсегда ограничить писателя одним общим определением, я предложил бы назвать его певцом нашего мучительно-раздробленного я (символ 'раздвоение' уже недостаточно обозначает раскол современной души). Чтобы объяснить это определение, я отчасти прибегну к помощи самого Анненского. Видите ли, в прошлом, в эпоху, скажем, байроновского Манфреда и "трагического Наполеона" 'была сильная воля, гордая замкнутость натуры, там было противопоставление себя целому миру', 'была гармония между элементарной человеческой душой и природой, сделанной из одного куска', отсюда цельность, неделимость личности. У нас же, напротив, наше я 'хочет стать целым миром, раствориться, разлиться в нем', наше я мучительно поделено между миром людей и вещей, поскольку свои эмоции, свою болезненность, свою тоску мы переносим на других (включая в понятие слова "других" не только одушевленные, но и неодушевленные предметы); отсюда множественность, раздробленность я: наша мука живет не в нас только, нет, мы ее переносим во внешний мир, не только на природу, но и на вещи. Если хотите, это сантиментально, но только не ищите в этом той старой сантиментальности со всей ее слащавостью, ибо источником нашей сантиментальности служит трагическая ограниченность нашего воплощенного духа. 3 Поэтическое наследство Анненского количественно невелико - всего две небольших книжечки стихов; первая 'Тихие песни', 200 изданная в 1904 г. под псевдонимом 'Ник. Т-о', вторая (посмертная) 'Кипарисовый ларец' (1910 г.). Одно лицо глядит на вас со скромных страниц этих двух книг, разделенных по времени выхода в свет шестилетним периодом. 'Тихие песни', несмотря на то, что автору их было уже больше 40 л., во многом юная книга, но нельзя в ней не заметить и сложной многолетней культурности поэта. Видно, что автор 'Тихих песен' впитал в себя все счастливое прошлое русской литературы и все новое французской поэзии, ибо пушкинианство в них (см. 'Июль' (сонет), 'Ветер', 'В дороге', 'Ноябрь'), преломленное сквозь Достоевского, чередуется с еле заметным привкусом западного модернизма. Некоторые символы до мучительности реальные ('а сердце бубенчиком бьется так тихо у потной шлеи'7) в связи с двумя стихотворениями 'Тоска' и 'Идеал', прекрасно объясненными Вяч. Ивановым8 (Аполлон, 1910 г., ? 4), предвосхищают автора Кипарисового ларца'. И все-таки путь, пройденный Анненским в эти шесть лет (1904-1910), нужно признать огромным. Конечно, уже в 'Тихих песнях' виден оригинальный талант, но трудно было угадать, что скромный автор 'Тихих песен' разовьется в замечательного поэта. 'Кипарисовый ларец' таит в себе настоящие драгоценности поэзии, и эту небольшую книжку стихов нельзя не признать достойным памятником, оставленным по себе так неожиданно ушедшим от нас поэтом в полном расцвете сил и, можно сказать, в начале своего творчества для всех. Анненский не принадлежит к числу таких поэтов, которых легко охарактеризовать. Чрезвычайно прихотливый, капризный, неясный и загадочный, он манит нас за собой, как сладостный призрак; но лишь мы 201 овладеваем им, или нам кажется, что мы им овладеваем, как мгновенно исчезает вся сладостность манящего призрака, а у нас в руках оказывается содрогающийся от муки плачущий ребенок. Пусть у него обаятельное лицо, прекрасные глаза, нежные детские руки, но это лицо искажено страданием и болью, в глазах застыл ужас отчаяния, а руки сведены судорогой. Но всего неожиданнее, что через мгновение этот ребенок каким-то чудом превращается в старика, застывшего в статую с лицом бледнее луны, который говорит вам шепотом какую-то страшную исповедь┘ То вдруг в то время, как вы никак не можете схватить околдовавший вас призрак, где-то рядом┘ совсем рядом заиграет шарманка банальную мелодию; но странно: точно не вал поет в ней, а настоящий человеческий голос, от которого непонятная тяжесть подкатывает к горлу, и вам становится до боли грустно и обидно за чужое горе. Но самого призрака вам не схватить, хотя он вас и манит, и дразнит, и всегда будет манить, и дразнить, и каждый раз обманывать. 4 Выше я приводил взгляд Анненского на взаимную связь между поэтом и жизнью. Такой взгляд нисколько не был теорией поэта, напротив, он пришел к нему путем личного творческого опыта. С тех пор 'иллюзия поэта-чародея' отошла от него навсегда, и он рано научился 'угадывать за праздничными его ризами жалкую беспомощную наготу'9. Красота для него могла быть лишь одеждой, она только прикрывала нашу фатальную беспомощность - разве это могло успокоить зоркого поэта? Отношение его к красоте выразилось в "браке с Жизнью", ставшей для нас "грязноватой бабой". Первым из русских поэтов вступил в этот брак Гоголь. После него 'у нас 202 у каждого есть теплый угол, куда можно спрятаться и где разве тараканы помешают умозрению.* Теплый угол наш не лишен и сантиментальных развлечений, но особенно донимает нас баба двумя: мы то и дело должны играть с нею или в Покаяние или в Жалость' (II кн. отражений, 23 стр.). Так под маской иронии поэт говорит о себе самом, и это мы должны принять, как исповедь, хотя она сделана и за многих других, напр. за Достоевского. Две ноты - покаяние и жалость - господствуют в лире Анненского и слышны едва ли не во всех его стихотворениях, но от этих сантиментальных развлечений 'не на одну только минуту, а на много пустых, озаренных луной ночей и безлюдных безсолнечных дней в душе твоей поселится отчаяние, тебе чужое, и чужая мука будет глодать твое сердце' (слова Уайльда о Бодлэре). Исповедь Анненского выражена не только в стихах. Вот, напр., одно из 'лирических отступлений' в его статьях: 'Господа, я не романтик. Я не могу, да вовсе и не хотел бы уйти от безнадежной разоренности моего пошлого мира. Я видел совсем, совсем близко такие соблазнительные бездны, я посетил - и с вами, с вами, господа, не отговаривайтесь, пожалуйста, - такие сомнительные уголки, что звезды и волны, как они ни сверкай и не мерцай, а не всегда-то меня успокоят'10. (II кн. отражений, 26 стр.). Рядом с этим могут быть поставлены такие стихи:
О, как я чувствую
накопленное бремя * Курсив везде мой. А. Б. 203 Увы, красота, как и одного из героев Достоевского, посетила его в страшной одежде и в сопровождении "одуряющей вереницы призраков". Их, этих призраков, целая страшная цепь, и все они выходят, как привидения, из прошлого. Поэтому память в творчестве Анненского играет всегда роковую роль. Оправдывается выражение Бальмонта: 'Воспоминание граничит с раскаянием'. Правда, наш поэт не боится жестокой действительности. Пусть у него в сердце, "как после пожара ходит удушливый дым". Все равно он не хочет обмана. Он хочет победы над самим собой. "Радуга конченных мук" есть знак высшей победы над своим, болеющим тоской, духом. О, ему знаком жесткий анализ, которому он предастся в глубине опустошенного сердца -
"Кончилось" - жалкое слово, * Из стихотворения "Пробуждение". Но теперь... что теперь? Шумят деревья, и шум их наполнен "упреком давнего помина". Вот весенний вечер окружает его тенями, молящими забвенья. И сам поэт оставляет с собой один из призраков былого, одну тень. За нею он сходит, как в бреду, "на гравий сада" и молит у нее прощенья.
О, бледный
призрак, скажи скорее * Из стихотворения "Призраки". 204 Но он беспощаден к себе, и как жутко от его ужасного признания, когда он говорит о своей 'безлюбой' любви. Любовь вообще не могла исцелить его больной дух прежде всего потому, что истинная любовь 'неосуществима на земле'; в зависимости от этого любовь у Анненского всегда рядилась в тоску и страдание. Сознание виновности перед любимым человеком было неотделимо от чувства любви. И сколько бы нас, 'безмерновиноватых' ни прощали, в душе нашей всегда остается неизгладимым сознание вины и, главное, холод и застылость.
А ты красуйся, ты
- гори, Да у Анненского и очень мало стихов, посвященных этой теме. В любви поэт так же, как и в остальном, чувствовал свою разорванность с миром, но лишь еще более обостренную страданием. Это чувство у него похоже на какой-то мучительный сон, в котором все непонятно.
На яву ль и
тебя ль безумно
Оттого. Что нам нет свиданья Может быть, в этом скрыта одна из причин, которая привела поэта к упомянутой выше 'безлюбой' любви. Признание, сделанное Анненским в одном из потрясающих по откровенности стихотворений, 'Моя тоска' - говорит о каком-то ужасном надрыве в его душе. 205
Моя ж безлюбая дрожит,
как лошадь в мыле! Но едва ли не самым страшным грехом поэта был соблазн смерти, ибо она являлась ему в таком реальном виде, что поэт помнит ее 'тонкую кисейную чадру, которую он не смел ей снять с волос'14. И вот в каких словах поэт выражает чувство покаяния -
Молчи,
воспоминание, Нота жалости как-то неожиданно зазвучала во всех перевоплощениях поэта в души "вещей". Положительно, ни у кого нет такого реального, до ужаса простого сострадания сердцам бездушных, но одушевленных поэтом, предметов. Старая шарманка, поющая вечером,
(Лишь шарманку старую
знобит, * Из стихотворения "Старая шарманка". Кукла, брошенная в водопад для утехи зрителей,
(Бывает такое небо, * Из стихотворения "То было на Валлен-Коски". Будильник, лепечущий свой "косноязычный бред", 206
(О чьем-то недоборе * Из стихотворения "Будильник". Стальная цикада,
(Жадным крылом цикады * Из стихотворения "Стальная цикада". Бедная тростинка, изображенная на синей бумаге,
(Бедная
тростинка, * Из стихотворения "Неживая". Статуя мира, равнодушная "к обидам и годам",
(Люблю обиду в ней, ее
ужасный нос, * Из стихотворения "Pace". Маятник, тоскующий по ночам,
(Да по стенке ночь и день, * Из стихотворения "Тоска маятника". Старая усадьба - мертвая нищая, пугающая своим бредом,
(Ишь, затейник! Ишь,
забавник! Что за прыть! * Из стихотворения "Старая усадьба". Детский шар на нитке, умирающий между стен,
(Все еще он тянет нитку * Из стихотворения "Умирание". 207 Капли тающего снега и горящей свечи, тоскующие ночью,
(И мнится, я должен таясь, * Из стихотворения "Тоска медленных капель". Зимние дымы над поездом, громыхающим цепями -
(А внизу содроганье и
стук * Из стихотворения "Дымы". Вот калейдоскоп вещей и явлений, наделенных чувством страдания нашего болезненного духа.
И нет конца, и нет начала * Из стихотворения "Листы". 5 Бессмертный дух, заключенный в грубую телесную оболочку (в чем поэт видел 'юмор творения')*, дух, падающий в бездну и тоскующий в глубине ее по идеалу - своей отчизне - проходит болезненные этапы скуки. Иногда он прибегает к искусственному опьянению, но не опием, как другой мученик мечты Бодлэр, а болезнью, бессонницей, неврастенией. То поэт лежит с резиновым мешком на голове, когда 'жар струит по телу свой причудливый полет'. Однако, болезнь ему не страшна. Он умеет найти в ней забвение -
Но отрадной до рассвета То страдает бессонницей - * См. ст. 'Проблема Гоголевского юмора', I кн. Отражений, 27 стр. 208
И лежу я околдован, * Из стихотворения "Тоска маятника". То одурманивается будничной скукой -
О, канун вечных будней, * Из стихотворения "Тоска вокзала". И дальше идут (в последнем стихотв. 'Тоска вокзала") "полумертвые мухи" "на пролитой известке", зеленый флаг, взрывы пара, звуки трубы паровоза etc. и этот необычайно сильный конец -
Есть ли что-нибудь нудней, 6 Наше я хочет 'стать целым миром, раствориться, разлиться в нем, я - замученное сознанием своего безысходного одиночества, неизбежного конца и бесцельного существования; я в кошмаре возвратов, под грузом наследственности, я - среди природы, мистически ему близкой и кем-то больно и бесцельно сцепленной с его существованием'16 (I кн. отраж. 185 стр.). 209 В этих словах - отношение Анненского к природе; в том-то и дело, что с точки зрения скептика природа бесцельно сцеплена с нами. И Анненский с неизлечимой болью постоянно чувствовал эту бесцельную связь. Наша жизнь, т. е. жизнь нашего я неразрывна с природой, ежеминутно меняющей свой лик. Но что там... за этой маской внешнего мира? Быть может, там ничего и нет.
Каких обманов ты, о сердце,
не прощало * Из стихотворения "Мучительный сонет". Для поэта природа вовсе не загадка, - загадочной является болезненная связь нашего я с внешним миром, загадочно, наконец, это самое я. Но что такое все эти вечноизменчивые формы видимого мира? Описывая майский закат, поэт находит такие выражения:
В минутном млеет позлащеньи И дальше говорит, что умирающий мир совсем не понимает, что 'счастье искрилось не в нем, а в золотом обмане мая', т. е, значит, в наших чувствах, настроениях, следовательно, в превращениях нашего я. А вот еще замечательное стихотворение автора в том же роде. В нем так искусно схвачено "превращение" нашего я в гибкие меняющиеся формы природы, что не сразу догадаешься, что поэту, собственно, и дела нет до всей метаморфозы внешних явлений и что он говорит только о самом себе. Стихотворение называется 'Дождик' и начинается моментом дождя, захлестнувшего "асфальтовый город".
Все темною пеной забилось 210
То жалкими брызнет слезами, Так, мир внешний одушевляется нашим отношением к нему; но бывают минуты упадка, равнодушия к самому себе, и тогда мы ищем наше я среди вещей и явлений, т. е. мы оживляем всю эту бездушную громаду, мы творим мир души. В запустении разрушенного дворца поэт в одну из таких минут хочет найти самого себя -
Но в пятнах розовых по
силуэтам скал (Из ст. 'Орианда';; Кипар. лар. 93 стр.) По удачному выражению Вяч. Иванова для Анненского символ был не выходом в тайну, а 'тюремным оконцем, через которое глядит узник, чтобы, утомившись приглядевшимся и ограниченным пейзажем, снова обратить взор в черную безвыходность своего каземата'. Это верно в том смысле, что поэт исключительно занят творением внутрен- 211 него мира души. Поэтому, если он и глядит в свое "тюремное оконце", то для того только, чтобы отыскать самого себя там... на воле. Не мудрено, что он в эти минуты обращения своего взора на внешний мир видит в нем те же вечные загадки, которые всегда мучают его дух все равно в каземате или на свободе. Одна из таких загадок - смерть. В юности ему грезилась она в образе любовницы (см. стихотв. в Кипар. л., 'Квадратные окошки'), но под старость он дошел до полной выморочности, до того, что 'у него не осталось ни одного личного ресурса, кроме страха своей, именно, смерти'. Природа напоминает о ней множеством символов. Шелестят деревья, и поэту мнится ее тайное приближение.
Иль я не с вами таю, дни? - - - - -
Иль это - шествие белеет
сквозь листы? * Из стихотворений "Когда б не смерть, а забытье...", "Август". Заходит солнце, и снова то же напоминание -
Но я тоски не поборю: * Из стихотворения "Спутнице". Наступает ночь, и поэт восклицает -
Как ночь напоминает смерть * Из стихотворения "Nox vitae". О смерти говорит и страх старости. "Облака на заре" вызывают в памяти его ушедшую юность -
Я хотел бы любить
облака * Из стихотворения "Тринадцать строк". 212 Он "жадно бережет" остаток туманных дней на берегу, покуда знойно еще его осеннее небо. Немой и согнутый, он ищет одиночества -
Я тяжел и немой и согнутый. * Из стихотворения "Canzone". Впрочем, жажда одиночества совсем не от страха жизни: "я жизни не боюсь" определенно признается поэт. Но бывают короткие мгновения, когда он дрожит за свой покой -
Пусть это только миг... В тот миг меня не
трогай, * Из стихотворения "Прелюдия". Да, поэт, действительно, не боится жизни и не прячется ни за какие обманы. Он ясно видит ту осужденность и проклятие, которым подвластны и природа, не только люди. Его "Август" (месяц) - "бледнеющий игрок", что улыбается, не смея считать "ударов жребия". Человек - жертва, которую 'дурманят картами и в каменном мешке накануне гильотины' (К. Л. 'Ямбы', стр. 27). Куда бы мы ни пошли, наш путь всегда ведет к бездне, на краю которой суровый голос шепотом напомнит нам о нашем проклятии и осужденности. Стихотворение 'Осень' так говорит нам о конце наших путей -
Не било четырех... Но бледное светило 213
А к утру кто-то там,
развеяв молча сны, 7 Итак, красота внешнего мира не могла, очевидно, успокоить замученное я поэта. Красота, вообще, не была мыслима Анненским лишенной соблазна. Соблазн ее проникает во все земное, во всю Природу. 'Утро любви', пережитое когда-то поэтом, связано с воспоминанием о весенней земле, едва обнажившей свою чувственную грудь от снега18.
Меж лохмотьев рубашки своей
снеговой * Из стихотворения "В марте". Увы, этот соблазн таит в себе ядовитую горечь неизбежной смерти, тления. Вот сад, где цветут "маки как губы, полные соблазна и отрав". И они в свой черед иссохнут, чтоб быть страшным напоминанием, мертвенным призраком изведанного наслаждения страстью -
Веселый день горит┘ Но сад и
пуст и глух. * Из стихотворения "Маки". А разве красота искусства не таит в себе отраву все того же соблазна; как и всякое наслаждение, она покупается страшной ценой бессилия и, может быть, смерти - 214
...человек не погасил 8 Какое же утешение находил поэт, отравленный столь безрадостным мировоззрением? В чем он черпал силы к творчеству? В чем находил 'оправдание жизни'? 'Мука Идеала' ('из заветного фиала в эти песни пролита, но, увы, не красота┘ только мука идеала') - вот ответ на поставленные вопросы20. Так значит, недаром поэт отпраздновал свой 'брак с Жизнью'. Может быть, только в падении человек способен изведать всю тоску по Идеалу. Истинная красота не дается равнодушным и спокойным искателям, она требует исключительной жертвы, как и всякое божество, и обретается только в муке.
Оставь меня. Мне
ложе стелет Скука. Сопоставьте это с следующим местом из статьи Анненского 'Изнанка поэзии' (II кн. отражений, стр. 6): 'Алмазные слова поэта прикрывают иногда самые грязные желания, самые крохотные страстишки, самую страшную память о падении, об оскорблениях. Но алмазные слова и даются не даром'22. Однако, 'грязь и низость' - эта атмосфера, в которой зарождается томление поэта по истинной вечной красоте, тоска по Идеалу, - часто бывают скрыты внешним красивым обманом. Таким обманом могут быть не только 'алмазные слова', но и музыка, в которую облекается мечта поэта. Му- 215 зыка - 'строй души' всякого поэта, без музыки нет поэзии; но музыка, как и 'алмазные слова' дается не даром: она неразрывна с мукой. В муке прозреваются запредельные высоты, тот рай, которым грезят избранники, и, может быть, музыка, за которой посторонний слух часто не слышит муки поэта, есть залог 'той где-то там сияющей' красоты.
И было мукою для них (струн) Старая шарманка, вал которой никак не поймет, что бесполезна и тщетна его работа, все равно не перестанет петь оттого, что пение невозможно без муки.
Но когда б и понял старый
вал, * Из стихотворения "Старая шарманка". В этом и осужденность и счастье поэта. 9 Можно было ожидать, что 'сознание безысходного одиночества и мистический страх перед собою', в чем поэт усматривал 'главные тоны нашего я'23, дадут естественный выход в потусторонний мир, выход, выражающийся в форме одного из возможных религиозных утверждений. И, действительно, поэт пришел 'на порог мистики, но только на порог'. Слишком он недоумевал перед Элевсинской тайной и поэтому так и застыл перед закрытой дверью. Сознание безысходности нашло себе не один символ в поэзии Анненского.
И бродят тени и молят тени: 216
И дальше некуда?.. Домой А сад заглох┘ и дверь туда забита┘26 Сколько вышек, сколько лестниц - двери нет┘27
У забитой калитки я жду, Иногда поэту хотелось молиться, но ему не дана была эта сладость, сладость молитвы. 'Я не умею молиться', - говорил он29. В церкви он всегда становился рядом с фарисеем, не понимая, зачем в его душе 'мытарь мятется, тоскуя'30. Должно быть, в одну из таких минут, томясь жаждой молитвы, он обращался к звонам, уходящим 'в синюю пустынь небес' (звоны, возьмите меня! Сердце так слабо и сиро31), но 'недоумение' и тут становилось ему на дороге -
Что он сулит, этот зов? Он не хотел знать, не хотел разгадывать тайны, ему не нужно было от нее ответа, а довольно одностороннего отношения к ней -
Я люблю все, чему в этом мире И все же иногда ему грезилось нечто вечное, и тогда он хотел уверить себя в том,
Что где-то есть не наша связь, Вот в общих чертах мировоззрение поэта. Было бы упущением умолчать о том, что Анненский часто свои заветные мысли и чувства являл нам под маской иронии*. К этому * См. стихи в 'Кип. Ларце' 'Человек' (70 стр.), 'Месяц' (92 стр.) и др. 217 побуждала его, может быть, какая-то женственная застенчивость и стыдливость - свойства, неотделимые от его личности, которые поэт хотел пересилить, преодолеть в некоторых случаях, когда надевал маску цинизма (см. в 'Кип. Ларце' 'Черная весна', 66 стр.), но искренность его музы, как мы видели выше, нисколько не пострадала от этого. Как поэт необыкновенно искренний, Анненский может быть поставлен рядом с Достоевским, которого он называл 'поэтом совести' и о котором так любил писать (см. в двух "книгах отражений" статьи: 'Достоевский до катастрофы', 'Изнанка поэзии', 'Искусство мысли'). Приближаясь к концу своего очерка, я должен сознаться, что тему, взятую мной в заглавии, я далеко не считаю исчерпанной. По крайней мере, не все стихи, признаваемые мной за лучшие произведения поэта, мне удалось затронуть. К числу таких превосходных стихотворений Анненского должно отнести следующие: из кн. 'Тихие песни': 'Двойник', 'Который', 'Листы', 'Идеал', 'Август', 'Сентябрь', 'Утро', 'Ванька-ключник в тюрьме', 'Тоска' и др., и из 'Кипарисового ларца': 'Ты опять со мной', 'Зимнее небо', 'Январская сказка', 'Баллада', 'Тоска припоминания', 'Октябрьский миф', 'Дочь Иаира', 'Внезапный снег', 'Картинка', 'Буддийская месса в Париже', 'Два паруса лодки одной', 'Две любви', 'Он и я', 'Невозможно', 'Сестре', 'Весенний романс', 'Осенний романс', 'Среди миров', 'Дети' и др. 10 Мне остается с казать о форме стихотворений Анненского. При этом я вовсе не имею в виду разбираться в стихах нашего поэта с точки зрения выдвигаемой в последнее время 'научной эстетики' (см. 'Символизм' Андрея Белого35 и статью 218 Н. В. Недоброво в журн. 'Труды и Дни', посвященную русскому стихосложению36). Подробный научный анализ в данном случае не совсем уместен, ибо он по своей сложности требует отдельной работы, каковую пишущий эти строки надеется исполнить в более или менее отдаленном будущем. Нечего и говорить, что Анненский пользовался всеми утонченными приемами стихотворной техники, и в этом отношении, как и во многих других, его следует ставить выше многих современных поэтов первого ряда. Что же касается общей характеристики внешнего облика поэзии Анненского, то о нем нам позволено будет выразиться словами самого поэта, высказавшегося в одной из своих статей (I книга отражений, 185 с.): 'для передачи этого (т. е. современного; - А. Б.) я нужен более беглый язык намеков, недосказов, символов: тут нельзя ни понять всего, о чем догадываешься, ни объяснить всего, что прозреваешь или что болезненно в себе ощущаешь, но для чего в языке иногда не найдешь и слова'37. Здесь нужна музыка 'для возбуждения в читателе творческого настроения, которое должно помочь ему опытом личных воспоминаний, интенсивностью проснувшейся тоски, нежданностью упреков восполнить недосказанность пьесы и дать ей, хотя и более узко-интимное и субъективное, но и более действенное значение. Музыка символов поднимает чуткость читателя: она делает его как бы вторым отраженным поэтом. Но она будет казаться только бессмыслицей, если, читая нового поэта, мы захотим сохранить во что бы то ни стало привычное нам пассивное состояние, ждущее готовых наслаждений'38. Эти слова более всего относятся к самому автору, сказавшему их о другом поэте (Бальмонте). Таким образом от всякого, кто захочет понять Анненского, требуется, чтобы он взял на себя труд на время стать 219 вторым я - alter ego - поэта, иначе читателю, может быть. Придется с досадой захлопнуть книгу. Не о таком ли втором я, но уже идеальном, мечтал поэт, угадывая свою преждевременную кончину, в стихотворении 'Другому' -
Моей мечты бесследно минет день┘
Полюбит, и узнает, и поймет,
Пусть только б в окруженьи бытия
1912 615 Примечания: 1 Образы из статьи Анненского 'Мечтатели и избранник'. См.: КО, с. 126. 2 Там же, с. 127. 3 См. статью Анненского 'Умирающий Тургенев. Клара Милич'. КО, с. 39. 4 См. статью Ф. Ф. Зелинского в наст. издании. ("Иннокентий Федорович Анненский как филолог-классик") 5 Драгоманов Михаил Петрович (1841-1910) - украинский историк, фольклорист, критик, публицист, общественный деятель (см. прим. 14 к статье 'Умирающий Тургенев' в КО, с. 585). 6 Рассказ В. М. Гаршина (1877 г.). 7 Цитата из стихотворения 'Далеко┘ далеко┘' (СиТ 90, с. 73). 8 См. наст. издание, с. 274-276. 9 Цитата из статьи 'Гейне прикованный' (КО, с. 154). 10 Цитата из статьи 'Юмор Лермонтова' (КО, с 138). 11 'Ямбы' (Трилистник проклятия). (СиТ 90, с. 102). 12 'В вагоне' (Трилистник вагонный). (СиТ 90, с. 117). 13 'Träumerei' (Трилистник лунный) (СиТ 90, с. 95). 14 Отсылка к строфам 4 и 5 стихотворения 'Квадратные окошки' (Трилистник призрачный). (СиТ 90, с. 112). 15 Там же, с. 113. 16 Цитата из статьи 'Бальмонт-лирик' (КО, с. 102). 17 'Май' (СиТ 90, с. 59). 18 Речь идет о стихотворении 'В марте' (Трилистник соблазна). (СиТ 90, с. 88). 19 'Смычок и струны' (Трилистник соблазна). (СиТ 90, с. 87). 20 Эпиграф к сборнику 'Тихие песни'. (СиТ 90, с.53). 21 'О нет, не стан┘' (Трилистник проклятия). (СиТ 90, с. 103). 22 Цитата из статьи 'Мечтатели и избранник' (КО, с. 126-127). 23 Цитата из статьи 'Бальмонт-лирик' (КО, с. 101). 24 'Призраки' (Трилистник весенний). (СиТ 90, с. 131). 25 'Nox vitae' (Трилистник призрачный). (СиТ 90, с. 112). 26 'Черный силуэт'. (Трилистник обреченности). (СиТ 90, с. 98). 27 'Старая усадьба' (Трилистник из старой тетради). (СиТ 90, с. 125). 28 'Невозможно' (СиТ 90, с. 146). 29 'В небе ли меркнет звезда┘' (СиТ 90, с.188). 30 Там же, с. 189. 31 'Закатный звон в поле' (Трилистник замирания). (СиТ 90, с. 135). 32 Там же. 33 'Я люблю' (Трилистник замирания). (СиТ 90, с. 103). 34 'Аметисты' (Трилистник огненный). (СиТ 90, с. 98). 35 Имеется в виду книга статей А. Белого 'Символизм' (1910). 36 Скорее всего, речь идет о статье 'Ритм, метр и их взаимоотношение' // Труды и дни, 1912, ? 2. 37 Цитата из статьи 'Бальмонт-лирик' (КО, с. 102). 38 Там же. 39 'Другому' (СиТ 90, с. 144).
|
| Начало \ Написано \ А. И. Булдеев, "И. Ф. Анненский, как поэт" |
При использовании материалов собрания просьба соблюдать
приличия
© М. А. Выграненко, 2005-2025
Mail: vygranenko@mail.ru;
naumpri@gmail.com
