Сокращения

Открытие: 20.05.2012

Обновление: 05.12.2021 

А. И. Булдеев
И. Ф. Анненский как поэт

с пропусками

Источник текста: Иннокентий Анненский глазами современников / К 300-летию Царского Села: [Сборник / сост., подг. текста Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой, М. А. Выграненко; вступит. ст. Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой; коммент. Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой, М. А. Выграненко]. СПб.: ООО "Издательство "Росток", 2011. С. 444-464, 615-616. Опубликовано: Жатва, 1912. Кн. III. С. 195-219. В том же альманахе, в статье "Валерий Брюсов в 'Зеркале теней': (Вместо библиографической заметки)", А. И. Булдеев пишет: "После стихов Анненского, того поэта, который отпечатлел в своих словах наше раздробленное "я", мелькающее перед нами, как пестрота явлений кинематографа, мы уже мало верим в то, что Брюсов, цельный Брюсов может быть признан поэтом современности". С. 244 (или 224, как указывает А. И. Червяков в УКР IV, с. 23). Сообщено: Тименчик Р. Д. Поэзия И. Анненского в читательской среде 1910-х годов // А. Блок и его окружение. Учен. зап. Тарт. ун-та, вып. 680. Блоковский сборник. VI. Тарту: Тартуский гос. ун-т. 1985. С. 107.

Александр Иванович Булдеев (1885-1974) - поэт, писатель, критик. Уроженец и житель Крыма.  Входил в кружок пропагандистов творчества И. Ф. Анненского под руководством А. А. Альвинга, основателя издательства "Жатва" и литературного объединения "Кифара". Был редактором профашистской газеты "Голос Крыма" (март 1942 - октябрь 1943, Симферополь), см. http://d-v-sokolov.livejournal.com/220412.html. Умер в эмиграции.

М. И. Тяглый в работе "Антисемитская доктрина и ее место в пропагандистской модели, реализованной нацистами в оккупированном Крыму", http://pseudology.org/Crimea/AntisemitCrimea.htm, сообщает, что "крымскому журналисту А. И. Булдееву, который в период оккупации полуострова сотрудничал с германскими властями, посвящена работа В.Н. Гурковича" (Гуркович В. Н. "Певцы свободы" доктора Геббельса // Горькая память войны. Крым в Великой Отечественной. - Симферополь, 1995. С. 48-56).

А. И. Булдеев - член 'Партии истинно русских людей', созданной в оккупированном Крыму, "активный предатель", как сказано в совершенно секретном спецсообщении Л. П. Берии И. В. Сталину, В. М. Молотову, Г. М. Маленкову о работе оперативно-чекистских групп по "очистке" Крымской АССР от "антисоветского" элемента от 01.05.1944, см. документ в "Фонде Александра Н. Яковлева".

Здесь также можно прочитать про одного из главных редакторов "Голоса Крыма", "старого русского националиста А. И. Булдеева, после капитуляции судимого британским военным судом в Германии и оправданного им, признавшим русскую национальную идейность А. И. Булдеева, чуждой и тени продажности или подслуживания к гитлеризму. <...> Незадолго до занятия Перекопа красными А. И. Булдеев покинул место гл. редактора, вследствие столкновения с немецкой пропагандой, происшедшего именно на почве его глубоко русских и монархических убеждений <...> (Источник: 'Часовой', ? 294-300, 1952 г.)".

1

В Иннокентии Анненском поэт решительно преобладал над другими богатыми свойствами его духа. Как известно, он был щедро одарен разнообразными талантами: ученый филолог неожиданно сочетался в нем с декадентом, поэт с критиком, но самым замечательным было в нем преломление всех этих дарований в оригинальнейшей его личности. Трудно отыскать другого писателя, сходного с ним; ближе всего он, по-видимому, стоял к Достоевскому, - в этом случае было невольное прирожденное сходство, - в известной мере он приближался и к Эврипиду, и к Бодлэру, также к некоторым новым французским поэтам, но, приближаясь, он всегда умел уходить неуловимым, как волна, мгновенно касающаяся берега. В своей поэзии, равно как и в критических статьях, он занимал особое исключительное положение: за простыми явлениями он угадывал страшный, никем не постигаемый до него смысл и вообще мыслил по каким-то особенным, одному ему свойственным ассоциациям.

Анненского пытались определить то как поэта-импрессиониста (Брюсов), то как 'поэта будничных слов' (Волошин), то как 'представителя ассоциативного символизма' (Вяч. Иванов), то, наконец, как 'траурного эстета' (Чулков), но он, подобно Гамлету, остался неуловимым, благополучно ускользнувшим из рук его критиков. В этом проба его как крупного поэта.

<:>

Ключ к своей поэзии Анненский дал нам в своих тончайших критических статьях, собранных в двух 'книгах отражений' и представляющих собою образцы субъективной критики.

Можно быть сторонником или противником субъективного направления в критике <:>, однако нельзя отрицать, что этот вид литературы иногда бывает одной из форм подлинного творчества и даже поэзии.

Разумеется, мнения, выраженные таким путем, могут не считаться для всех обязательными, тем не менее, они особенно интересны в том случае, если высказаны лицом оригинальным, к тому же поэтом. Статьи Анненского как-то дополняют поэта: то, что в стихах смутно намечено в форме намека, в них получает определенное и точное выражение; наконец мировоззрение критика развертывается в стройную схему, в то время как в стихах (что и должно быть) оно воплощено в зыбкие символы.

<:>

Для Анненского чрезвычайно характерно, что корни его поэзии глубоко лежат в жизни. Наш поэт вообще не мыслил искусства отдельно от жизни. Отношение поэта к искусству начинается вместе с отношением его к жизни. Только бесплодный мечтатель чуждается жизни, но зато его существованиие обращается в одно лишь 'подполье', обитатель которого подобен 'мохнатой гусенице', питающейся 'зеленой жвачкой' мечтаний. Поэт же мученик мечты, избранный жизнью для свершения трудного подвига. Поэт влюблен в жизнь, он 'хочет не только видеть сон, но и запечатлеть его' рассказать, пусть даже 'налгать людям о том, как он : точно обладал жизнью'¹. По образному выражению Анненского, жизнь - призрачная любовница поэта, 'то упрямо-ускользающая, то вдруг опьянело-сомлевшая'. 'Еще до наступления его рокового и любострастного сна' она покажет поэту, что он 'не царь вселенной', а лишь 'ничтожнейшая часть ее же, любимой им жизни', и что он 'не властен обладать поглотившим его миром'. Но в награду за все разочарования, падения, обиды, 'покидая наутро постель своего призрачного любовника, жизнь оставляет ему несколько символов'². Символы эти являются и залогом будущего свидания, и красивым обманом для других, которые и впрямь подумают, что поэт - настоящий любовник жизни. (II кн. Отражений. статья 'Изнанка поэзии').

2

Обыкновенно Анненского не относят к поколению первых русских символистов, но едва ли он не первый наш символист, символист до символизма (русского, разумеется). Препятствием к тому не может служить позднее, по сравнению с первой группой символистов, выступление в печати, ибо последнему предшествовал длинный самостоятельный путь труда и подготовки в этом именно направлении.

Личность Анненского развивалась как-то неожиданно. Еще в конце 70-х годов, когда у нас зачитывались Глебом Успенским, он, по его словам, уже был 'отравлен и Эдгаром Поэ и его французским переводчиком'³ (Бодлэром). Он был прирожденный декадент, западник и в то же время поразительно русский, славянин. Вместе с проф. Ф. Ф. Зелинским он 'не раз рисовал себе картину грядущего славянского возрождения'⁴, как третьего в ряду великих ренессансов после романского - XIV-го и германского - XVIII-го веков (Аполлон, 1910, ? 4). Почти ни один из наших новых поэтов не обладал такой русской физиономией, сочетая в себе верность бытовой национальной культуре с приверженностью символическим теориям Запада. Поклонник Поэ и Бодлэра, по его собственному признанию (I кн. Отражений, 66 стр.), в 70-х читал брошюру Драгоманова⁵, переживал 'Четыре дня' Гаршина⁶ и уж, конечно, болел народничеством.

Все эти черты резко отличали Анненского от его собратьев по направлению, от наших первых декадентов, которые едва ли не считали себя в России настоящими иностранцами. Все, что было ходульного и деланного среди наших модернистов, совершенно отсутствовало в Анненском. Иные писатели из кожи лезли, чтобы по-новому оригинально сказать свое слово, но Анненскому было бы не по силам выражаться как все, хотя, может быть, втайне он и желал этого*. Мировоззрение Анненского отличается поразительной современностью, и, если даже допустить, что при каких-либо других условиях он не усвоил бы себе символической формы выражения, то содержание его стихов, дух его музы мог принадлежать только нашей эпохе.

* В этом отношении интересно следующее место из статьи Анненского 'Белый экстаз', в котором он характеризует близких ему <:> героинь Тургенева: 'А между тем не успели мы вместе с Аратовым отдаться Кларе и вместе с Фустовым поверить Сусанне, как эти девушки уже оскорбились своей неудачной попыткой быть как все и уходят от нас опять туда же, в зеленую глину, которая одна так покорно и любовно умеет отпечатлеть их нежные формы'.

Вовсе не пытаясь навсегда ограничить писателя одним общим определением, я предложил бы назвать его певцом нашего мучительно-раздробленного я (символ 'раздвоение' уже недостаточно обозначает раскол современной души). <:>

3

Поэтическое наследство Анненского количественно невелико - всего две небольших книжечки стихов; первая 'Тихие песни', изданная в 1904 г. под псевдонимом 'Ник. Т-о', вторая (посмертная) 'Кипарисовый ларец' (1910 г.). Одно лицо глядит на вас со скромных страниц этих двух книг, разделенных по времени выхода в свет шестилетним периодом.

'Тихие песни', несмотря на то, что автору их было уже больше 40 л., во многом юная книга, но нельзя в ней не заметить и сложной многолетней культурности поэта. Видно, что автор 'Тихих песен' впитал в себя все счастливое прошлое русской литературы и все новое французской поэзии, ибо пушкинианство в них (см. 'Июль' (сонет), 'Ветер', 'В дороге', 'Ноябрь'), преломленное сквозь Достоевского, чередуется с еле заметным привкусом западного модернизма. Некоторые символы до мучительности реальные ('а сердце бубенчиком бьется так тихо у потной шлеи'⁷) в связи с двумя стихотворениями 'Тоска' и 'Идеал', прекрасно объясненными Вяч. Ивановым⁸ (Аполлон, 1910 г., ? 4), предвосхищают автора Кипарисового ларца'. И все-таки путь, пройденный Анненским в эти шесть лет (1904-1910), нужно признать огромным. Конечно, уже в 'Тихих песнях' виден оригинальный талант, но трудно было угадать, что скромный автор 'Тихих песен' разовьется в замечательного поэта.

'Кипарисовый ларец' таит в себе настоящие драгоценности поэзии, и эту небольшую книжку стихов нельзя не признать достойным памятником, оставленным по себе так неожиданно ушедшим от нас поэтом в полном расцвете сил и, можно сказать, в начале своего творчества для всех.

Анненский не принадлежит к числу таких поэтов, которых легко охарактеризовать.

Чрезвычайно прихотливый, капризный, неясный и загадочный, он манит нас за собой, как сладостный призрак; но лишь мы овладеваем им, или нам кажется, что мы им овладеваем, как мгновенно исчезает вся сладостность манящего призрака, а у нас в руках оказывается содрогающийся от муки плачущий ребенок. <:> Но всего неожиданнее, что через мгновение этот ребенок каким-то чудом превращается в старика, застывшего в статую с лицом бледнее луны, который говорит вам шепотом какую-то страшную исповедь: То вдруг в то время, как вы никак не можете схватить околдовавший вас призрак, где-то рядом: совсем рядом заиграет шарманка банальную мелодию; но странно: точно не вал поет в ней, а настоящий человеческий голос, от которого непонятная тяжесть подкатывает к горлу, и вам становится до боли грустно и обидно за чужое горе. Но самого призрака вам не схватить, хотя он вас и манит, и дразнит, и всегда будет манить, и дразнить, и каждый раз обманывать.

4

Выше я приводил взгляд Анненского на взаимную связь между поэтом и жизнью. Такой взгляд нисколько не был теорией поэта, напротив, он пришел к нему путем личного творческого опыта. С тех пор 'иллюзия поэта-чародея' отошла от него навсегда, и он рано научился 'угадывать за праздничными его ризами жалкую беспомощную наготу'9. Красота для него могла быть лишь одеждой, она только прикрывала нашу фатальную беспомощность - разве это могло успокоить зоркого поэта? <:>

Две ноты - покаяние и жалость* - господствуют в лире Анненского и слышны едва ли не во всех его стихотворениях <:>.

* Курсив везде мой. А. Б<улдеев>.

Исповедь Анненского выражена не только в стихах. Вот, напр., одно из 'лирических отступлений' в его статьях:
'Господа, я не романтик. Я не могу, да вовсе и не хотел бы уйти от безнадежной разоренности моего пошлого мира. Я видел совсем, совсем близко такие соблазнительные бездны, я посетил - и с вами, с вами, господа, не отговаривайтесь, пожалуйста, - такие сомнительные уголки, что звезды и волны, как они ни сверкай и не мерцай, а не всегда-то меня успокоят'¹⁰. (II кн. Отражений. 26 стр.).

Рядом с этим могут быть поставлены такие стихи:

О, как я чувствую накопленное бремя
Отравленных ночей и грязно-бледных дней!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Какие подлые не пожимал я руки,
Не соглашался с чем?¹¹

<:> память в творчестве Анненского играет всегда роковую роль. Оправдывается выражение Бальмонта: 'Воспоминание граничит с раскаянием'.

<:> как жутко от его ужасного признания о своей 'безлюбой' любви. Любовь вообще не могла исцелить его больной дух прежде всего потому, что истинная любовь 'неосуществима на земле'; в зависимости от этого любовь у Анненского всегда рядилась в тоску и страдание. Сознание виновности перед любимым человеком было неотделимо от чувства любви. И сколько бы нас, 'безмерно виноватых' ни прощали, в душе нашей всегда остается неизгладимым сознание вины и, главное, холод и застылость.

А ты красуйся, ты - гори,
Ты уверяй, что ты простила:
Гори полоской той зари,
Вокруг которой все застыло¹²

Да у Анненского и очень мало стихов, посвященных этой теме. В любви поэт так же, как и в остальном, чувствовал свою разорванность с миром, но лишь еще более обостренную страданием. Это чувство у него похоже на какой-то мучительный сон, в котором все непонятно.

На яву-ль и тебя-ль безумно
И бездумно
Я любил в темных тенях мая?
::::::::::::..
Или сам я лишь тень немая?
Иль и ты лишь мое страданье
Дорогая,

Оттого. Что нам нет свиданья
Лунной ночью, лунной ночью мая:¹³

Может быть, в этом скрыта одна из причин, которая привела поэта к упомянутой выше 'безлюбой' любви. Признание, сделанное Анненским в одном из потрясающих по откровенности стихотворений, 'Моя тоска' - говорит о каком-то ужасном надрыве в его душе.

<:>

Но едва ли не самым страшным грехом поэта был соблазн смерти, ибо она являлась ему в таком реальном виде, что поэт помнит ее 'тонкую кисейную чадру, которую он не смел ей снять с волос'¹⁴. И вот в каких словах поэт выражает чувство покаяния -

Молчи, воспоминание,
О, грудь моя, не ной!
Она была желаннее
Мне тайной и луной.
За чару ж сребролистую
Тюльпанов на фате
Я сто обеден выстою,
Я изнурюсь в посте¹⁵.

5

Бессмертный дух, заключенный в грубую телесную оболочку (в чем поэт видел 'юмор творения')*, дух, падающий в бездну и тоскующий в глубине ее по идеалу - своей отчизне - проходит болезненные этапы скуки. Иногда он прибегает к искусственному опьянению, но не опием, как другой мученик мечты Бодлэр, а болезнью, бессонницей, неврастенией.
* См. ст. 'Проблема Гоголевского юмора', I кн. Отражений, 27 стр.

<:>

6

Наше я хочет 'стать целым миром, раствориться, разлиться в нем, я - замученное сознанием своего безысходного одиночества, неизбежного конца и бесцельного существования; я в кошмаре возвратов, под грузом наследственности, я - среди природы, мистически ему близкой и кем-то больно и бесцельно сцепленной с его существованием'¹⁶ (I кн. отраж. 185 стр.).

В этих словах - отношение Анненского к природе; в том-то и дело, что с точки зрения скептика природа бесцельно сцеплена с нами. И Анненский с неизлечимой болью постоянно чувствовал эту бесцельную связь.

<:>

Для поэта природа вовсе не загадка, - загадочной является болезненная связь нашего я с внешним миром, загадочно, наконец, это самое я. Но что такое все эти вечно изменчивые формы внешнего мира? Описывая майский закат, поэт находит такие выражения:

В минутном млеет позлащеньи
Тот мир, которым были мы:
Иль будем в вечном превращеньи?¹⁷

И дальше говорит, что умирающий мир совсем не понимает, что 'счастье искрилось не в нем, а в золотом обмане мая', т. е, значит, в наших чувствах, настроениях, следовательно, в превращениях нашего я. <:>

7

Итак, красота внешнего мира не могла, очевидно, успокоить замученное я поэта. Красота, вообще, не была мыслима Анненским лишенной соблазна. Соблазн ее проникает во все земное, во всю Природу. 'Утро любви', пережитое когда-то поэтом, связано с воспоминанием о весенней земле, едва обнажившей свою чувственную грудь из-под снега¹⁸. <:>

А разве красота искусства не таит в себе отраву все того же соблазна; как и всякое наслаждение, она покупается страшной ценой бессилия и, может быть, смерти -

...человек не погасил
До утра свеч. И струны пели.
Лишь солнце их нашло без сил
На черном бархате постели¹⁹.

8

Какое же утешение находил поэт, отравленный столь безрадостным мировоззрением? В чем он черпал силы к творчеству? В чем находил 'оправдание жизни'? 'Мука Идеала' ('из заветного фиала в эти песни пролита, но, увы, не красота: только мука идеала') - вот ответ на поставленные вопросы²⁰.

Так значит, недаром поэт отпраздновал свой 'брак с Жизнью'. Может быть, только в падении человек способен изведать всю тоску по Идеалу. Истинная красота не дается равнодушным и спокойным искателям, она требует исключительной жертвы, как и всякое божество, и обретается только в муке.

Оставь меня. Мне ложе стелет Скука.
Зачем мне рай, которым грезят все?
А если грязь и низость только мука
Той <так! - Комм.> где-то там сияющей красе²¹.

Сопоставьте это с следующим местом из статьи Анненского 'Изнанка поэзии' (II кн. Отражений, стр. 6):

'Алмазные слова поэта прикрывают иногда самые грязные желания, самые крохотные страстишки, самую страшную память о падении, об оскорблениях. Но алмазные слова и даются не даром'²².

Однако, 'грязь и низость' - эта атмосфера, в которой зарождается томление поэта по истинной вечной красоте, тоска по Идеалу, - часто бывают скрыты внешним красивым обманом. Таким обманом могут быть не только 'алмазные слова', но и музыка, в которую облекается мечта поэта. Музыка - 'строй души' всякого поэта, без музыки нет поэзии; но музыка, как и 'алмазные слова' дается не даром: она неразрывна с мукой. В муке прозреваются запредельные высоты, тот рай, которым грезят избранники, и, может быть, музыка, за которой посторонний слух часто не слышит муки поэта, есть залог 'той где-то там сияющей' красоты. <:>

9

Можно было ожидать, что 'сознание безысходного одиночества и мистический страх перед собою', в чем поэт усматривал 'главные тоны нашего я'²³, дадут естественный выход в потусторонний мир, выход, выражающийся в форме одного из возможных религиозных утверждений. И, действительно, поэт пришел 'на порог мистики, но только на порог'.

Слишком он недоумевал перед Элевсинской тайной и поэтому так и застыл перед закрытой дверью. Сознание безысходности нашло себе не один символ в поэзии Анненского.

И бродят тени и молят тени:
'Пусти, пусти!'
От этих лунных осеребрений
Куда ж уйти?²⁴

И дальше некуда?.. Домой
Пришел я в этот лунный холод?²⁵

А сад заглох: и дверь туда забита:²⁶

Сколько вышек, сколько лестниц - двери нет:²⁷

У забитой калитки я жду,
Позвонить к сторожам не пора ли?²⁸

Иногда поэту хотелось молиться, но ему не дана была эта сладость, сладость молитвы. 'Я не умею молиться', - говорил он²⁹. В церкви он всегда становился рядом с фарисеем, не понимая, зачем в его душе 'мытарь мятется, тоскуя'³⁰.

Должно быть, в одну из таких минут, томясь жаждой молитвы,  он обращался к звонам, уходящим 'в синюю пустынь небес' (звоны, возьмите меня! Сердце так слабо и сиро³¹), но 'недоумение' и тут становилось ему на дороге -

Что он сулит, этот зов?
Или и мы там застынем?³²

Он не хотел знать, не хотел разгадывать тайны, ему не нужно было от нее ответа, а довольно одностороннего отношения к ней -

Я люблю все, чему в этом мире
Ни созвучья, ни отзвука нет³³.

И все же иногда ему грезилось нечто вечное, и тогда он хотел уверить себя в том,

Что где-то есть не наша связь,
А лучезарное слиянье³⁴.

Вот в общих чертах мировоззрение поэта. Было бы упущением умолчать о том, что Анненский часто свои заветные мысли и чувства являл нам под маской иронии*. К этому побуждала его, может быть, какая-то женственная застенчивость и стыдливость - свойства, неотделимые от его личности, которые поэт хотел пересилить, преодолеть в некоторых случаях, когда надевал маску цинизма (см. в 'Кип. Ларце' 'Черная весна' <:>), но искренность его музы <:> нисколько не пострадала от этого.

* См. стихи в 'Кип. Ларце' 'Человек' <:>, 'Месяц' <:> и др.

Как поэт необыкновенно искренний, Анненский может быть поставлен рядом с Достоевским, которого он называл 'поэтом совести' и о котором так любил писать. <:>

10

Мне остается с казать о форме стихотворений Анненского. При этом я вовсе не имею в виду разбираться в стихах нашего поэта с точки зрения выдвигаемой в последнее время 'научной эстетики' (см. 'Символизм' Андрея Белого³⁵ и статью Н. В. Недоброво в журн. 'Труды и Дни', посвященную русскому стихосложению³⁶). Подробный научный анализ в данном случае не совсем уместен, ибо он по своей сложности требует отдельной работы <:>. Нечего и говорить, что Анненский пользовался всеми утонченными приемами стихотворной техники, и в этом отношении, как и во многих других, его следует ставить выше многих современных поэтов первого ряда.

Что же касается общей характеристики внешнего облика поэзии Анненского, то о нем нам позволено будет выразиться словами самого поэта, высказавшегося в одной из своих статей (I книга Отражений, 185 с): ' для передачи этого (т. е. современного; - А. Б.) я нужен более беглый язык намеков, недосказов, символов: тут нельзя ни понять всего, о чем догадываешься, ни объяснить всего, что прозреваешь и ли что болезненно в себе ощущаешь, но для чего в языке иногда не найдешь и слова'³⁷. Здесь нужна музыка 'для возбуждения в читателе творческого настроения, которое должно помочь ему опытом личных воспоминаний, интенсивностью проснувшейся тоски, нежданностью упреков восполнить недосказанность пьесы и дать ей, хотя и более узко-интимное и субъективное, но и более действенное значение.

Музыка символов поднимает чуткость читателя: она делает его как бы вторым отраженным поэтом.

Но она будет казаться только бессмыслицей, если, читая нового поэта, мы захотим сохранить во что бы то ни стало привычное нам пассивное состояние, ждущее готовых наслаждений'³⁸.

Эти слова более всего относятся к самому автору, сказавшему их о другом поэте (Бальмонте).

Таким образом от всякого, кто захочет понять Анненского, требуется, чтобы он взял на себя труд на время стать вторым я - alter ego - поэта, иначе читателю, может быть. Придется с досадой захлопнуть книгу.

Не о таком ли втором я, но уже идеальном, мечтал поэт, угадывая свою преждевременную кончину, в стихотворении 'Другому' -

Моей мечты бесследно минет день:
Как знать? А вдруг, с душой подвижней моря,
Другой поэт ее полюбит тень
В нетронуто-торжественном уборе:

Полюбит, и узнает, и поймет,
И, увидав, что тень проснулась, дышит, -
Благословит немой ее полет
Среди людей, которые не слышат:

Пусть только б в окруженьи бытия
Не вышло так, что этот дух влюбленный,
Мой брат и маг, не оказался я
В ничтожестве слегка лишь подновленный³⁹.

Примечания:

¹ Образы из статьи Анненского 'Мечтатели и избранник'. См.: КО, с. 126.
² Там же, с. 127.
³ См. статью Анненского 'Умирающий Тургенев. Клара Милич'. КО, с. 39.
⁴ См. статью Ф. Ф. Зелинского в наст. издании.
⁵ Драгоманов Михаил Петрович (1841-1910) - украинский историк, фольклорист, критик, публицист, общественный деятель (см. прим. 14 к статье 'Умирающий Тургенев' в КО, с. 585).
⁶ Рассказ В. М. Гаршина (1877 г.).
⁷ Цитата из стихотворения 'Далеко: далеко:' (СиТ 90, с. 73).
⁸ См. наст. издание, с. 274-276.
⁹ Цитата из статьи 'Гейне прикованный' (КО, с. 154).
¹⁰ Цитата из статьи 'Юмор Лермонтова' (КО, с 138).
¹¹ 'Ямбы' (Трилистник проклятия). (СиТ 90, с. 102).
¹² 'В вагоне' (Трилистник вагонный). (СиТ 90, с. 117).
¹³ 'Träumerei' (Трилистник лунный) (СиТ 90, с. 95).
¹⁴ Отсылка к строфам 4 и 5 стихотворения 'Квадратные окошки' (Трилистник призрачный). (СиТ 90, с. 112).
¹⁵ Там же, с. 113.
¹⁶ Цитата из статьи 'Бальмонт-лирик' (КО, с. 102).
¹⁷ 'Май' (СиТ 90, с. 59).
¹⁸ Речь идет о стихотворении 'В марте' (Трилистник соблазна). (СиТ 90, с. 88).
¹⁹ 'Смычок и струны' (Трилистник соблазна). (СиТ 90, с. 87).
²⁰ Эпиграф к сборнику 'Тихие песни'. (СиТ 90, с.53).
²¹ 'О нет, не стан:' (Трилистник проклятия). (СиТ 90, с. 103).
²² Цитата из статьи 'Мечтатели и избранник' (КО, с. 126-127).
²³ Цитата из статьи 'Бальмонт-лирик' (КО, с. 101).
²⁴ 'Призраки' (Трилистник весенний). (СиТ 90, с. 131).
²⁵ 'Nox vitae' (Трилистник призрачный). (СиТ 90, с. 112).
²⁶ 'Черный силуэт'. (Трилистник обреченности). (СиТ 90, с. 98).
²⁷ 'Старая усадьба' (Трилистник из старой тетради). (СиТ 90, с. 125).
²⁸ 'Невозможно' (СиТ 90, с. 146).
²⁹ 'В небе ли меркнет звезда:' (СиТ 90, с.188).
³⁰ Там же, с. 189.
³¹ 'Закатный звон в поле' (Трилистник замирания). (СиТ 90, с. 135).
³² Там же.
³³ 'Я люблю' (Трилистник замирания). (СиТ 90, с. 103).
³⁴ 'Аметисты' (Трилистник огненный). (СиТ 90, с. 98).
³⁵ Имеется в виду книга статей А. Белого 'Символизм' (1910).
³⁶ Скорее всего, речь идет о статье 'Ритм, метр и их взаимоотношение' // Труды и дни, 1912, ? 2.
³⁷ Цитата из статьи 'Бальмонт-лирик' (КО, с. 102).
³⁸ Там же.
³⁹ 'Другому' (СиТ 90, с. 144).

вверх

Сокращения

При использовании материалов собрания просьба соблюдать приличия
© М. А. Выграненко, 2005-2021
Mail: vygranenko@mail.ru; naumpri@gmail.com